"Нам лгут. Мы врем"
В русском языке есть два синонимичных глагола - «лгать» и «врать». Обозначают они одно и то же действие - «сообщать неправду», но различаются иерархически. «Лгать» относится к сравнительно узкой сфере ответственного общественного бытия, «врать» - к широкому кругу повседневно-бытовых ситуаций и поступков. Одно дело - «заведомо ложные измышления» (статья Уголовного кодекса), «детектор лжи» (серьезная проверка для серьезных людей), «ложь во спасение» (предмет моральной рефлексии), а другое дело - пустые «враки», коими занимаются комические «врали» и при этом часто «завираются», «привирают», «перевирают»: сама продуктивность корня говорит о его разговорной обиходности. Одним словом выражается нечто важное, другим - что-то низкое и заурядное. Враги могут «облыжно охаивать» чьи-то идеологические ценности - а вот Хлестаков в «Ревизоре» разыгрывает «сцену вранья». Лжет - взрослый (мошенник, шпион), врет - ребенок (школьник, не выучивший урока). Ложь абсолютна, она или есть, или нет. Ее не терпят, и сказать «ты лжешь» - конец разговора, за этим может последовать ссора, драка. Вранье относительно, его можно измерять и дозировать: «ври-ври, да не завирайся». Ложь созвучна с логикой (хотя филологи и не усматривают родства между этими словами), она определяется в строгих абстрактных терминах «ложная предпосылка», «ложное умозаключение», а вранье - это мелкие уловки повседневной практики, их теорией никто не занимается.
В логике есть так называемый «парадокс лжеца», вот, например, одна из его формулировок: высказывание «я лгу» внутренне противоречиво, не может быть ни ложным, ни истинным. Потому что если я лгу и сообщаю об этом, значит, хотя бы этими словами говорю правду, а если правдиво признаю, что вот сейчас лгу, - значит, все-таки лгу… И язык отдает себе отчет в этом противоречии: сказать «я лгу» по-русски можно разве что с возмущенным отрицанием («это я-то лгу?») или, еще лучше, с властной угрозой (как басенный волк ягненку: «Поэтому я лгу!»).
А вот сказать «я вру» ничего не стоит. Это может звучать как легкая гипербола вместо «ошибаюсь»: «Ой нет, вру, на самом деле не так…» Один из персонажей Достоевского заявлял: «Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь - до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру». Человек до последней возможности отпирается от обвинений во «лжи», тем более никогда он не применит к себе совсем низкого, грубо-животного синонима «брехать» - а вот «врать» кажется ему и окружающим чем-то простительным и чуть ли не нормальным.
Дело в том, что вранье, в отличие от лжи, не связано жестко с обманом, не обязательно предполагает, что кто-то кого-то дурачит. Солгать можно только с целью ввести партнера в заблуждение, а соврать - и по взаимному согласию, даже зная, что он тебе не верит. Соответственно, вранье заразительно, в нем легко соучаствовать в роли слушателя: сам никакой неправды не говоришь, но молчаливо поддерживаешь тех, кто врет. Так образуется сообщество, вранье становится коллективным делом, предметом консенсуса. Лжец, вообще говоря, одинок и тревожно ждет разоблачения, а врущий живет с комфортом среди других непойманных воров: главное - сговариваться между собой, не противоречить друг другу. Лжет всегда некое конкретное «я», а вранье умеет размазываться понемногу на неопределенных, анонимных «нас».
И тут открываются интересные возможности для власти. Она широко прибегает к обману и, чтобы скрыть его, любит говорить «мы». Когда-то этим словом она чванно именовала сама себя: «мы, император и самодержец…» Сегодня она чаще играет на составном характере того множества, которое обозначается местоимением «мы», - на самом деле это ведь «я плюс вы». Один из ее приемов - фразы типа «нам такая демократия не нужна». В начальственных устах это значит: мне не нужна (естественно!), а вы должны меня слушаться. Составное «мы» - это как раз такая форма демократии, где некоторые животные равнее других.
Еще чаще подобное «мы» формируется без прямой речи начальника. Присоединенное к спускаемой сверху лжи, оно тиражирует ее и превращает в нечто всеобщее и само собой разумеющееся - на самом деле, конечно, в совместное вранье. «Мы взяли Крым» - это высказывание, как часто бывает, обманывает своими умолчаниями, например, обходя вопрос «у кого?». Но его убедительность обеспечивается прежде всего иллюзорной солидарностью собеседников: мы же с вами разговариваем, значит, мы - это «мы», одна компания, а раз я чего-то там взял (или хотя бы одобряю это), то и вы, выходит, где-то рядом стояли…
Так обобществленное вранье из частного бытового порока становится государствообразующим принципом. Словно порченая монета настоящую, оно вытесняет из сознания людей понятие о лжи и, соответственно, о правде: вместо «они лгут» у нас говорят «все врут», у оппонентов и разоблачителей лжи тоже своя компания и свой интерес, и если здесь врут, то значит, там тоже…
Так подрывается в своей основе общественное согласие, потому что повторять-то вранье повторяют, но верить в него не верят; с заведомым враньем нельзя соглашаться, ему можно разве что поддакивать. Властная ложь избавляется от комплексов, прячась за массовой безответственностью вранья, зато слово правды обречено на неуверенность одиночки, обращающегося к одинокому же собеседнику. В этой прямоте общения лицом к лицу, вопреки сомнительным очевидностям коллектива, - его единственная опора.
Нам лгут. Мы врем.
Я пытаюсь сказать тебе правду.
Источник:novayagazeta.ru