Почему лауреат Венецианского фестиваля собирается уйти

В первый день своей новой жизни COLTA.RU решила предоставить слово тем, кто восхищает нас, озадачивает, волнует — и вызывает устойчивый интерес. Семь интервью людей, с которыми нам давно хотелось поговорить: от Роберта Уилсона, Цай Мин Ляня и Марты Рослер — до Леонида Парфенова.

Автор десяти полнометражных фильмов, лауреат призов всех важнейших фестивалей мира, прописавшийся на Тайване малайзиец Цай Мин Лянь — один из самых отважных и необыкновенных режиссеров современного кино. Снимая кино об отчуждении и одиночестве человека XXI века, он наследует Антониони и Трюффо, вместе с тем органично вплетая в свои фильмы элементы поп-культуры. Бесконечно продолжительные и подчас неподвижные планы сменяются виртуозно поставленными музыкально-танцевальными номерами, из Тайбэя герои чудом перемещаются в Париж: восточная философия ненавязчиво сочетается с эстетикой азиатского порно и диалогами, позаимствованными из моцартовской «Волшебной флейты». Новая картина «Бродячие собаки», возможно, станет прощанием Цая с кинематографом. Начав свою карьеру с «Золотого льва», присужденного его картине «Да здравствует любовь!» самим Дэвидом Линчем, он завершает ее в той же Венеции «Бродячими собаками», которым жюри Бернардо Бертолуччи присудило Гран-при.

— Над новым фильмом вы работали непривычно долго — больше четырех лет. С чего он начался и почему занял так много времени?

— Невозможно вспомнить точку отсчета: как и в жизни, в искусстве не существует единого мгновения вдохновения. Что-то тронуло меня, что-то обратило на себя мое внимание, что-то случилось в личной жизни, и вот он — фильм. Только со временем я начинаю понимать, откуда что берется: так, фильм «А там, у вас, который час?» стал итогом осмысления смерти моих родителей, но осознал я это далеко не сразу. «Бродячие собаки», вероятно, берут свое начало в ранних 2000-х, когда Тайвань наводнили так называемые люди-объявления. Странное, даже шокирующее зрелище: живые люди, низведенные до функции подставки под рекламный плакат. Как случилось, что экономическое развитие общества довело нас до такого? Наш социум притворяется, будто купается в роскоши, но многие живут за чертой бедности и не способны заработать иначе… Эта мысль растрогала и взволновала меня. В то же время ко мне обратились представители общественного телевидения с неким проектом, сценарий которого растворился в процессе работы. В итоге я превратил его из сериала в полнометражный фильм. Сюжет ушел, большинство персонажей — тоже. То, что осталось, вы видите на экране.

— В самом ли деле вы потеряли интерес к кинематографу и собираетесь его оставить?

— Это моя естественная реакция на состояние современных механизмов кинодистрибуции. Система построена на абсурде: она отторгает любые поползновения к творческому процессу и признает исключительно продукт, нацеленный на получение коммерческой прибыли. Ценность фильма исчисляется в количестве зрителей, готовых заплатить за билет. В течение двадцати с лишним лет я покорно подстраивался под систему, у меня не было выбора. Но всегда я делал это с чувством полного фиаско: не потому, что мои фильмы плохо продавались или зарабатывали в бокс-офисе сущие копейки, а потому, что никогда я не мог достучаться до большей аудитории. Даже если на твой фильм пришли зрители, на следующий день их может оказаться меньше — и дирекция кинотеатра моментально, за сутки, снимет твою картину с проката. Со мной такое бывало! Сейчас я думаю над тем, что пришло время работать над иными возможностями достижения контакта с публикой. Откровение пришло после фильма «Прощай, «Таверна “У дракона”». Тогда впервые ко мне стали обращаться кураторы выставок и галерей, предлагавшие показывать мои картины в музеях. Возможно, что это лучше подходит тому кинематографу, которым я занимаюсь… Уж точно лучше, чем система коммерческого проката. Надеюсь, это выход для таких, как я. Прокат «Бродячих собак» начнется в Национальном музее; посмотрим, сработает ли это. Если все получится, тем лучше.

— То есть это все-таки не последний фильм?

— Боюсь, что последний. Я слишком устал заниматься этим. Мои фильмы — кустарные объекты, я все в них делаю сам: декорации, костюмы… Даже субтитры. Это невероятно утомительно. Но я верю в судьбу. Каждый из моих фильмов был подарен мне судьбой, а сейчас я прошу ее в ответ: пожалуйста, помоги мне поменять жизнь и заняться чем-нибудь еще!

— Вы говорили о показе фильмов в музеях: в «Бродячих собаках» самый мощный образ — безымянная фреска на стене разрушенного дома, перед которой на долгие минуты замирают персонажи. Выходит, это картина в немалой степени автобиографическая, а бездомный герой и есть художник, изгнанный из естественной среды обитания?

— Я мечтаю о дне, когда каждый разрушенный дом превратится в музей для всех желающих. Что до художника, то его нормальное состояние — борьба с принятой системой ценностей и попытки выбраться за ее пределы. То же самое можно сказать о кинематографе: ему тесно в рамках прокатной схемы, он хочет нарушать законы. Искать новые возможности, пробовать иные пути.

— Ваши кадры все больше похожи на музейные объекты: камера недвижима на протяжении десяти минут, зритель оказывается в положении посетителя выставки, чье внимание насильно приковано к объекту на стене. В данном случае к экрану. Когда вы четко понимаете, что пора сказать: «Стоп, снято»? Когда осознаете, что резать надо именно здесь?

— Мне на руку цифровая техника! Раньше, снимая на 35 мм, мы были ограничены десятью минутами, теперь — снимай не хочу. Тем сложнее принять решение, где и когда остановиться. Мне всегда жалко резать. Единственный раз в жизни я поддался давлению продюсеров в фильме «Лицо». Там есть сцена, в которой героиня Летиции Касты медленно заклеивает окно черной клейкой лентой. Мне начали твердить: «Слишком долго, давай сократим». Я сократил, порезал сцену пополам, и теперь окно заклеено только наполовину. Очень жаль, но фильм уже готов, дело сделано, ничего не изменишь… Как долго может длиться кадр? Ответ на этот вопрос тесно связан с понятием режиссерской свободы, но и с художественной необходимостью тоже. Мой актер Ли Кан Шен стоит перед картиной и смотрит на нее. Как показать, что он стоит бесконечно долго? Никак иначе: камера должна смотреть на него так долго, как только возможно.

— А о публике вы не тревожитесь?

— Действительно, в какой-то момент я заволновался о зрителе, который будет это смотреть в кинотеатре, но потом подумал: зачем мне о нем волноваться? Мне дороже мои актеры, важнее дать свободу им — и дождаться, когда они достигнут необходимого состояния. Я ждал. Где-то за полминуты до конца почувствовал, что это слишком долго, что я больше не способен это терпеть… А потом подумал, что хотел, чтобы зритель разделил со мной это удивительное ощущение невыносимости. Как еще передать бессмысленность жизни? Дело не в длине как таковой, дело в том, что искусство подчиняется особенной логике. Ее часто называют поэзией, но я бы предпочел сравнение с архитектурой. Чтобы построить здание, вы кладете кирпич за кирпичом и не можете пропустить ни один из них, даже если монотонная работа вам надоела: иначе весь дом рухнет. Один образ требует другого, в результате рождается единство времени и пространства. Еще одно важное условие: предельная простота и чистота. Чем проще, тем выразительнее.

— Можно ли считать вашу камеру равноправным персонажем фильма?

— Камера лишь служит режиссеру, который принимает все решения. Но режиссеру необходим инструмент отстранения. Лао-цзы учил, что небеса не видят разницы между человеком, бродячим псом или насекомыми: все они бесконечно малы. Это я и пытаюсь передать, а камера помогает создать необходимую дистанцию.
Антон Долин