«Бабушкин остров» для блудного сына нашего времени

Вадим, не на шутку встревоженный состоянием здоровья бабушки, самоотверженно, но в то же время, как бы «спасаясь» от самого себя и своих проблем, бросается на спасение родного, по-настоящему любимого человека, что (по духовному закону бытия и, как представляется, по замыслу автора) должно способствовать его собственному — духовному же — спасению, оздоровлению. К счастью, хлопоты героя не проходят даром: после появления «неотложки» Серафиме Никитичне становится лучше. Но налаживается ли с этим жизнь её внука? Ведь собственные, внутренние проблемы никуда не делись.

Хроническая неразбериха, смута в душе, усугубляемая путаницей в отношениях с женщинами, остаётся и заявляет о себе с новой силой. В ответ на усилившиеся душевные терзания рассудок (или голос совести) констатирует и убеждает: так жить дальше нельзя. И тут же требует изменений в жизни. Но каких?

В центр повествования помещена драма духовной неприкаянности, неустроенности — в окружающем мире и в самом себе — современника, раздираемого страстями (и стремление к самоутверждению — лишь одно из них) и оттого трагически утрачивающего (а возможно, уже утратившего) целостность души и, как следствие, любовь. Любовь как таковую. Единственной, как кажется самому герою, духовной опорой в его жизни является (до сих пор являлась) всё та же «родная душа» — бабушка, сейчас уже практически дышащая на ладан. Понимая неизбежность, притом, вполне вероятно, весьма скорую, её утраты, молодой человек — интуитивно, быть может, — начинает трезвее, пытливее вглядываться в себя самого и критически оценивать происходящее с ним. Таким образом, художественный конфликт повести, по сути, замыкается в самом её главном герое.

Отсюда закономерно и появление словно пульсирующего, проходящего через повесть сквозной темой «щемящего чувства потерянного рая» (одно из другого вытекает), тоски по нему. Тема, безусловно, не новая, но сохраняющая свою актуальность, пожалуй, в любое время, и притом творчески благодатная. И не то что писатель — сама жизнь красноречиво «высказывается» на эту тему людскими судьбами — сложными, горькими, порой трагическими. Вот и в повести Алексея Полуботы, кажется, именно жизнь (автор выступает здесь, словно всего лишь внимательный, но сторонний наблюдатель), логика её событий как бы исподволь говорит: смотрите, едва ли не повсюду слышны вопли о том, что церковники и прочие клерикалы лезут в общественную жизнь со своими проповедями и участием, так ведь сам человек сегодня, как утопающий, остро нуждается в той спасительной соломинке, которую подать только и может Вера (читай — Церковь).

Мудрость гласит, что Бог (Спаситель) действует в мире через людей. Dictum sapienti sat est. Вот и автор, «во спасение» своего героя, выводит «на сцену» (по сути, вводит в жизненную драму героя) соответствующим образом действующих лиц. Прежде всего, Серафиму Никитичну, несмотря на хроническое недомогание, не оставляющую молитвенное правило и истово держащуюся за храм. Далее закономерно, в силу той же логики, если угодно — промыслительно (пусть это — «промысел» всего лишь автора повести), через болящую бабушку в жизни по-своему «болезного» внука появляются сначала доктор «скорой помощи», призванный врачевать тело, действующий по отношению к Вадиму жёстко, но при этом отрезвляюще, а затем и молодой (что символично в «социальном контексте») священник, отец Владимир, чья жизненная миссия — способствовать духовному исцелению человека. Короткая встреча с последним, сопровождённая обменом всего-навсего несколькими фразами на лестничной площадке, в ходе которого главный герой, испытуемый пастырем, гласно признаёт необходимость собственного воцерковления, становится поворотным моментом в драме мятущейся души Вадима. Да и для понимания авторской позиции в отношении жизненной ситуации, в которой (во многом по собственной воле) оказался «уставший, растерявшийся» герой, эта сцена, этот разговор тоже оказываются ключевыми.

Важным достоинством рассматриваемого произведения представляется реалистичность изображённой автором действительности российской провинции, а также композиционное единство её трагизма с «личной» драмой главного героя. Здесь мелькание неоновых реклам увеселительных и тому подобных заведений (приманка для человеческих душ, порабощённых страстями) даже не контрастирует, а попросту отвлекает внимание обывателя от элементарной бытовой неустроенности и нечистоты (прокуренные, грязные кухни, грязноватые окна подъездов жилых домов и проч.), сверстники героя живут и дышат с девизом «мы живём для того, чтобы завтра сдохнуть», в их взглядах «уже угадывается стекленеющая усталость от жизни», а отношения между людьми только изредка соответствуют определению «человеческие». Причём субъективизм восприятия героем «окружающей среды», со всеми её «плюсами» и «минусами», лишь подчёркивает достоверность множества отмеченных деталей.

Эта, кстати сказать, в целом неприглядная, безрадостная картина нашей действительности явственно и весьма убедительно характеризует духовное состояние современного общества, его средний уровень, скажем так, «среднюю температуру по больнице». И случайно ли, что даже церковь (маяк для терпящих бедствие) здесь находится «на самой окраине города, а вернее даже в пригородном посёлке»? Откуда же ещё берётся «неприкаянность, страх перед огромным враждебным миром», на которые сетует герой? Неслучайно и появление в концовке повести спящего нетрезвым сном на привокзальной скамейке парня («бомж не бомж, может просто загулявший работяга», «небритый подбородок», «спутанные волосы») как характерного элемента антуража (наряду с памятником предыдущей эпохи — гипсовыми лосихой и лосёнком), как обобщённого образа дня сегодняшнего и, что логично предположить, как возможной «перспективы» для самого Вадима.

Следует заметить, что, в отличие от некоторых современных мастеров «чернухи», словно целенаправленно стремящихся «закошмарить» читателя, внушить ему беспросветность и безоговорочность ужаса бытия (будто повинуясь Дантову «Оставь надежду, всяк сюда входящий»), автор повести не сгущает красок и не оставляет своего героя в безнадёжном положении. Подведя персонажа, казалось бы, к краю пропасти, А. Полубота не сталкивает его вниз (для «остроты трагической развязки»), но, напротив, как бы приводит его в чувство, подаёт сигнал, указывает на возможность и средство для собственного спасения. При этом, в отличие, может быть, от некоторых писателей упоительно-лилейного религиозного толка, делает это сдержанно и ненавязчиво. Обозначая возможность выбора, оставляет её открытой.

Отдельного упоминания заслуживают яркие, метафорические описания северной природы и провинциально-городского «ландшафта» (в частности, живописное изображение «искрения» ранней весны), изобилующие в повести и органично сочленённые с развитием сюжета и выражением психологического состояния главного героя. Через эти лирические живописания автор умело преподносит читателю внутренний мир героя, в котором, оказывается, остаются свежими, не замутнёнными «взрослой» жизнью его детские впечатления, а значит, зримы и некие признаки (остатки?) сердечной целомудренности. Их поэтичность порой заставляет остановить чтение, чтобы просмаковать прочитанное.

В то же время повествование в целом отличают простота и естественность изложения, благодаря которым создаётся правильная, доверительно-откровенная «атмосфера» со-общения, а внимание читателя фокусируется, прежде всего, на содержательной стороне произведения.

Но хочется вернуться к тезису о «лиричности» рассматриваемой повести, приведённому в самом начале настоящей статьи. Повествование ведётся от третьего лица, но степень и глубина передачи психологического состояния героя, его переживаний — за близкого человека и за собственную потерянность в мире — подводят к догадке о наличии подоплёки «личного» характера. Почему нет? Автобиографичность прозе не помеха. Скорее — подспорье. Но обращает на себя внимание здесь особо не столько «правда факта» и «психологическая достоверность», хотя и они являются безусловными достоинствами текста. Странное чувство охватывает при чтении повести. В ней «прочитывается» не просто рефлексия, облечённая в эпическую форму, не просто попытка самоанализа, «самокопания» при помощи художественных средств, а «исповедь». И не просто даже «исповедь» — перед читателем, возможно, внимательным и даже заинтересованным. Это — своеобразная исповедь перед той — далёкой и близкой (смотря для кого и в зависимости от собственного отношения) — Высшей силой, вызвавшей к жизни и героя, и окружающих его людей, всё живое и страдающее вокруг; это — творчески реализованное обращение, воззвание к Творцу. Явно или неявно здесь звучит призыв к Богу по аналогии с сакраментальным «из глубины взываю к тебе, Господи…». И звучит он, разносится по холодному простору нашей родной российской действительности — надломленно — эхом, дробящимся и превращающимся в многоголосье, вследствие чего слышится в этом зове уже не только голос героя (или, возможно, самого автора) — голос рождающегося в душевных муках покаяния, но и возглас поколения. Возглас отчаянный и взыскующий, исполненный ропота и упования одновременно.

В конце повести герой приходит к главным вопросам (и можно представить, что это — движение по кругу): «Так можно ли вернуть целостность миру души? И стоит ли это делать?». Ответ вроде бы напрашивается сам собой. Но он столь же очевиден, сколь труден путь к исполнению предполагаемого решения. А это, как говорится, — уже другая история.

Однако понимание недопустимости нарушения обещания, данного священнику (и самому себе), и ощущение себя «в начале какого-то большого пути», улавливаемые героем в развязке повести, не являются ещё гарантией какого бы то ни было успеха. На этих-то вопросах, равнозначных антологическому «быть или не быть», автор и обрывает повествование, оставляя с ними, как говорится, один на один, внимательного читателя. Но не только с ними, но ещё с благодарностью — автору — за «свет в конце туннеля» (проблеск надежды на исцеление, на восстановление, хоть в каком-то приемлемом виде, той самой «целостности» души), за ощущение, близкое к катарсису, за качественный литературный язык и доставленную им эстетическую радость, за исповедь без навязчивой проповеди и угадываемую «автобиографичность» без поз и самолюбования, наконец, за поданный среди мирских суеты и настроений голос — во спасение человека.