Культурная политика: чувство России-матушки

В преддверии Зимних Олимпийских игр в Сочи между немецким профессором-культурологом Каспером Кёнигом и латвийским музыкантом Гидеоном Кремером возник спор: может ли Запад заниматься искусством в России Путина и выставлять там свои творения? И насколько сильна мания величия русской души? Оба они дали интервью на эту тему Кристине Лемке-Матвей.

Мы сидим в квартире Гидеона Кремера в Вильнюсе. По стене сверху вниз спускается дымоходная труба камина. Каспер Кёниг входит в комнату в вязаной шапке на голове и в сопровождении российского ассистента. Разговор завязывается моментально.

Die Zeit: Вы смотрите на Россию с диаметрально противоположных позиций. Когда Вам в последний раз доводилось встречаться с «русской душой»?

Каспер Кёниг: Мне очень повезло: мне предложили стать куратором фестиваля искусств Manifesta 10, посвященного 250-летнему юбилею петербургского Эрмитажа…

- Формулировка очень высокопарная…

Кёниг: Да, но я действительно просто счастлив, потому что хочу познакомиться поближе с Петербургом. Например, я задаюсь вопросом: Как культура может быть такой глубокой и одновременно такой фаталистской? Люди живут в состоянии амнезии, говорят о Екатерине Великой, о Петре Великом, как будто бы не было 20 лет, прошедших после распада Советского Союза! Кто-то такой, как я, выросший в Германии и имеющий «послевоенную травму», не может этого понять. Но я стараюсь. В России мне интересен модернизм - Малевич, Родченко, Лисицкий. Но это искусство там практически не ценится. Почему? Потому что его там связывают с политическим прошлым и не воспринимают духовным, утопическим и почти каноническим элементом. Поэтому для меня «русская душа», если таковая вообще существует, - это нечто зажатое, ущемленное.

Гидеон Кремер подошел к книжной полке, взял свою книгу «Между мирами» и зачитал отрывок из нее.

Гидеон Кремер: Писатель Виктор Ерофеев сказал: «Анализ - это западный феномен, он не подходит для русского человека. Россию нельзя понять, потому что она сама себе запретила быть понятной.

- На этом наш разговор можно, собственно, закончить.

Кремер: Нет, потому что то, что говорит Ерофееев, означает, что русская душа привязана к другому пониманию свободы. Она очень набожна и одновременно суеверна, это некая смесь из православной веры и языческой иррациональности. Я недавно говорит с одной коллегой о сегодняшней России и ее проблемах. И она воскликнула одновременно с негодованием и восхищением: «Это все один сплошной бордель - но мне нравится этот бордель! Такого нигде в мире больше нет!» Вот это для меня и есть воплощение русской души. Она одновременно эксцессивна, трогательна и подозрительна.

Кёниг: Это и есть безысходность и фатализм - такие, какими я их понимаю.

Кремер: И да, и нет. Фаталисты - это люди, которые сдаются и от чего-то добровольно отказываются. Они говорят, что все равно ничего не могут изменить. Если хотите, то Луиджи Ноно был фаталистом. Он всегда говорил: «Что будет, то будет, а чего не будет, того не будет». В этом смысле «русские» - вовсе не фаталисты, потому что они никогда не откажутся от веры в Россию.

Кёниг: Я бы в этой связи упомянул юмор.

Кремер: Многие русские анекдоты преисполнены черного юмора и не поддаются переводу. Их никто не понимает - только сами русские, которым живется еще хуже, чем их землякам - персонажам анекдотов.

Кёниг: Так это хорошо! Я, со своей стороны, хочу посвятить фестиваль Manifesta фильму Билли Уайлдера «Один, два, три» - сатирической картине времен «холодной войны». Этот фильм снимали в 1961 году в Берлине - в те месяцы, когда была построена Берлинская стена. И в этом фильме капитализм высмеивается так же едко, как и сталинизм. Тогда это было нечто неслыханное!

- Но что американская эксцентрическая комедия имеет общего со свободой искусства в России Владимира Путина?

Кёниг: Я Вам объясню. Эрмитаж - это дворец, и используется он, как дворец. Эрмитаж имеет большое значение для российского народа. Люди одевают своих внуков понаряднее и ведут их туда, и фотографируют их там. А там, где-то за углом висят 18 невероятных картин Рембрандта, причем они там - второстепенные экспонаты, а не главные, как в Лувре, Прадо или Метрополитен-музее. Мне интересен этот вид наивности - в хорошем смысле: это культурное великодушие, это непоколебимое и при этом сумасшедшее ощущение России-матушки.

Кремер: Это я понимаю! Я то же самое ощущал несколько лет назад во дворце Ливадия в Ялте, который в мире сейчас известен только как место проведения Ялтинской конференции 1945 года. Ты идешь по бывшей летней резиденции Николая II, смотришь на фотографии царской семьи, зная, что всех этих людей жестоко убили; ты чувствуешь, как накладываются друг на друга разные слои истории - и тебя это трогает.

- Вам приходится защищать эту трогательность от современных политических обстоятельств?

Кремер: Я очень тесно связан с русским языком и русской культурой - Концерт за свободу и права человека в Берлине, организацию которого я инициировал совместно с музыкантами оркестра Кремерата Балтика, с Мартой Аргерих (Martha Argerich), Даниэлем Баренбоймом (Daniel Barenboim), Гертой Мюллер (Herta Muller) и многими другими, не случайно назывался «России с любовью». Но самого себя я воспринимаю как наблюдателя. Я не чувствую себя достаточно сильным, чтобы встать и заявить, что необходимо изменить то-то и то-то. Если я чего-то и хочу добиться - своей ли музыкой или своими действиями - то это преодолеть границы, возвести мосты и расширить возможности для понимания друг друга.

Кёниг: Я тоже думаю, что с помощью искусства, с помощью уплотнения комплексности вряд ли можно сделать мир лучше, но можно сгладить его противоречия. Джон Кейдж (John Cage) сказал: «Не пытайся сделать мир лучше, ты все только испортишь». Это действительно так! Запад одержим идеей улучшить мораль России. Как мы можем это сделать? Конечно, в Петербурге есть много такого, что мне не нравится. Почему так много энергии тратится на то, чтобы контролировать и изменять некоторые вещи вместо того, чтобы просто позволить им развиваться так, как они развиваются? Почему это государство не интересуется своими гражданами? Почему даже церковь занимается бизнесом?

- В рамках фестиваля Manifesta будут подниматься эти вопросы?

Кёниг: Фестиваль Manifesta был основан 20 лет назад, после падения Берлинской стены. И только сейчас, в 2014 году, он состоится там, где фестиваль современного искусства на самом деле должен был бы уже давным-давно состояться - в стране бывшего Варшавского договора. Это очень важный момент. Эта инициатива принадлежала, в первую очередь, Михаилу Пиотровскому, директору Эрмитажа. Будучи ориенталистом, он имеет иной взгляд на разные вещи, и его взгляд очень важен. С архитектурной точки зрения, Петербург - это чистая концепция, которая обозначает, что опасность застыть и превратиться в музей там присутствует больше, чем где бы то ни было.

- А Вам не кажется, что Вы преувеличиваете, когда говорите, что выставка как таковая лезет на рожон? Что это означает для искусства?

Кёниг: Искусство дотягивается глубже, чем политическая реальность. Искусству можно все - до тех пор, пока оно ощущает собственную ответственность. В рамках фестиваля Manifesta Вы встретите как высокотеатрализованных моралистов, как и Йозефа Бойса (Joseph Beuys), Брюса Наумана (Bruce Nauman) или Майка Келли (Mike Kelley). Кроме того, я хорошо понимаю, что в Петербурге буду лишь в гостях, и поэтому никоим образом не буду «умничать» или строить из себя главного.

Кремер: Однако частью русской души является ее некая мания величия, и она довольно опасна. С географической точки зрения, Россия - большая страна, которая чувствует себя сильной или, по крайней мере, хочет чувствовать себя сильной и, что самое главное, ведет себя, как будто является более важной, чем все другие. В советские времена это были американцы, и их надо было перегнать. Сегодня речь идет обо всем «остальном мире». И это чувство сидит глубоко.

Кёниг: Но ведь у американцев тоже есть мания величия! Меня нервирует их самоощущение в качестве «мирового жандарма», и я могу только поздравить господина Сноудена с тем, что он укрылся именно в московском аэропорту! Если погрузиться в русский менталитет - что я, по мере возможностей, пытаюсь делать - и понаблюдать за тем, что произошло с Pussy Riot, с Михаилом Ходорковским, на Украине, то можно увидеть, что происходит смещение понятий. Я скептически настроен по отношению к Владимиру Путину. Он - машина, которая…

Кремер: Я так не думаю. Путин умнее, чем многие думают. В этом и заключается проблема и опасность. Он играет с доверчивостью западного мира.

Кёниг: Тем не менее, западные СМИ на многие вещи смотрят слишком неразборчиво.

- На путинские гомофобные законы и другие «закидоны» в том числе?

Кёниг: Нет, конечно, совершенно неприемлемо делать людей нетрадиционной сексуальной ориентации криминальными элементами и запрещать в век интернета порнографию!

Кремер: Я думаю, что одним из ключевых моментов в этом смысле является страх. Другим элементом, как уже было сказано, является мания величия. Страна, считающая себя самой главной в мире, стремится контролировать все и вся - чтобы оставаться главной! Я имею право выйти в Сочи на демонстрацию, если согласую ее со спецслужбами. Я имею право быть евреем, пока ношу желтую звезду.

Кёниг: Конечно, совершенно не оправданно давать два года колонии за спланированную провокацию со стороны панков. Но эта акция прошла не в какой-то рядовой церкви, как неоднократно писалось у нас, а в главном соборе страны. На том месте, где стоит Храм Христа Спасителя, 40 лет назад был плавательный бассейн, это ведь надо знать! Запад не способен воспринимать Россию в комплексе, и это плохо, это ослабляет любую критику.

Кремер: Но! Но! Мне вчера выдрали зуб, так что позвольте мне привести довольно простую метафору: у каждого зуба есть корни. То же самое государство (пусть даже сейчас оно называется по-другому) в 1931 году, во время правления Сталина, разрушило Храм Христа Спасителя, а в 2000-м восстановило его. Но это государство ни разу даже не попробовало разобраться с собственной историей, как это сделала Германия. И в этом и кроется корень зла. Российский гражданин отождествляет себя с, как ему кажется, силой его государства. Это значит, что он страдает от царящего там хаоса и «борделя» и хочет, чтобы вернулась старая власть - пусть даже эта власть погубила в ГУЛаге миллионы собственных граждан. Это цена за прошлое, с которым Россия не разобралась. Именно на это и рассчитывает Путин и, чтобы еще сильнее влиять на собственных граждан, привлекает на свою сторону Патриарха православной церкви.

- Господин Кёниг, такие Ваши коллеги, как Ноэль Келли (Noel Kelly) или Клаус Бизенбах (Klaus Biesenbach) выступили против проведения фестиваля Manifesta в Петербурге. Что Вы можете возразить им?

Кёниг: Каждый художник сам вправе решать, в чем ему принимать участие, а в чем нет. И даже если кто-то откажется участвовать в нашем фестивале, мы все равно приглашаем его. Марлен Дюма (Marlene Dumas), художница из Южной Африки, имела большие сомнения по этому поводу. Она знает, что это такое: разделять людей на тех, кто «с нами заодно», и тех, кого надо исключить из «своих». И я, будучи куратором фестиваля, должен это уважать.

Кремер: У каждого художника… Нет, у каждого человека есть возможность выбора. Возьмем для примера композитора Моисея Вайнберга. Он был польским евреем, бежавшим от нацистов в Советский Союз. Вайнберг не владел языком власть имущих, он никогда не занимался политической проституцией - в отличие от многих очень уважаемых личностей в российской музыкальной сфере. Даже Шостакович, Ростропович или мой учитель Ойстрах иногда вели себя по-конформистски и демонстрировали свое бессилие перед системой. В наше время Вайнберг гораздо менее известен, чем они, точнее музыкальный мир (и я в том числе) открывает его для себя заново. Какая это великолепная музыка! Он остался сам собой, остался верен своим ценностям. Художник не должен вступать в альянсы: ни в денежном, ни в политическом смысле. Большие, демонстративные жесты бывают опасны.

- Но политические рестрикции тоже опасны. Вы сталкивались с этим в Петербурге, господин Кёниг?

Кёниг: Нет, мы в этом смысле стараемся быть максимально осторожными. А в остальном я считаю самоцензуру более важной…

Кремер: Вот именно! Об этом я всегда предупреждал Альфреда Шнитке. Многие изначально ни на что не осмеливаются! Например, для оркестра Кремерата Балтика и для меня не представляется возможным сыграть в марте в Петербурге произведение «Ангелы печали» Гии Канчели, которое он написал к 50-летнему юбилею Михаила Ходорковского. Это очень тонкая, проникновенная музыка, заставляющая задуматься. И не потому, что Владимир Путин запретил бы ее, а потому что организаторы, которых я спрашиваю, говорят: «Ни к коем случае, не надо, а то могут возникнуть проблемы!» Мне это напоминает СССР.

- А граница между самоцензурой и цензурой все еще так очевидна?

Кёниг: Видите ли, когда руководитель Эрмитажа чего-то хочет, то я, будучи вежливым и предупредительным гостем, не хочу создавать ему ненужных проблем. Я куратор фестиваля, но я ведь не офицер оккупационных войск! Многие вещи имеют свои причины. Эти причины я должен осмыслить и понять. Тогда я могу о них спорить. В остальном я нахожусь во вполне комфортном состоянии и не завишу от фестиваля Manifesta. Мне не приходится делать ничего такого, чего я не хочу делать.

Кремер: Самое трудное - это достичь компромисса с самим собой: как мне остаться верным своему делу и своим убеждениям? Насколько далеко я могу зайти? Когда мне будет комфортно, а когда мое поведение уже можно будет назвать подлым или даже грязным? Размышляя над этими вопросами, я кое-что понял: я не выйду на сцену с кем-то, у кого будет отрицательная аура; с кем-то, кто олицетворяет вещи, которые для меня не имеют ничего общего с магией музыки, а связаны с болезненным честолюбием, силой и властью. Таких людей я не уважаю, я скорее боюсь их.

Кёниг: Это говорит о Вашей твердости характера! (Достает из кармана новогоднюю открытку, на которой он изображен с садовым шлангом, из которого льется и переливается при этом цветами радуги вода.) В России радуга, будучи символом гомосексуального движения, как известно, запрещена. И я подумал: но как можно запретить природное явление?!

Кремер: Но сильный характер сам по себе не говорит ничего об искусстве. На мой взгляд, со стороны членов группы Pussy Riot было очень честным, когда сразу после освобождения по амнистии они заявляли, что не будут давать концертов. Для них во главе угла стоит не музыка, а политическая акция и даже больше: помощь тем, кого подавляет государство. Эта дифференциация имеет принципиальное значение - для всех. И эта дифференциация является частью русской души, которую так трудно понять.

Источник:inosmi.ru