К 205-летию со дня рождения А.В. Кольцова

Пару слов о внешности. «Кольцов был среднего роста, с мелкими чертами лица, с густыми русыми волосами… Манеры его были робки, мягки, застенчивы в высшей степени; но в приятельской беседе он часто горячился…» (А. Краевский). «Одетый в длиннополый двухбортный сюртук, короткий жилет с голубой бисерной часовой цепочкой и шейный платочек с бантом; он сидел в уголку, скромно подобрав ноги, и изредка покашливал, торопливо поднеся руку к губам. В глазах его светился ум необыкновенный, но лицо у него было самое простое русское… Это был поэт Кольцов» (И.Тургенев).

«Ты можешь жить в Петербурге или где хочешь. Денег тебе нет ни копейки… благословение дам, а больше ничего». - После злобных отцовских слов Кольцову пришлось вернуться из Москвы в Воронеж и продолжить вести ненавистные торговые дела ради выживания и благополучия семьи. Но дни его были уже сочтены. «Бес материализма» и тяжёлые страдания («…зазнался», - слышалось отовсюду) довели до чахотки.

А. В. Кольцов умер 29 октября 1842 года, одинокий, больной, безо всякой врачебной помощи и домашней поддержки. С его несгибаемой целеустремлённостью и цельностью - «точно кремень» - могущий стать миллионером, в предсмертном бреду вскакивал и лепетал что-то об осуществлении мечты сделаться «проповедником новых идей».

В сознании знатоков и любителей поэзии имена этих двух замечательных воронежских сочинителей - А. В. Кольцова и И. С. Никитина - неразрывно связаны меж собой множеством причин. И роднит их не только город детства и юности, но и схожесть отнюдь не лёгких судеб. Они даже похоронены рядом - в центре Воронежа, в зажатом высотками уголке бывшего Митрофаньевского кладбища - …в конце 19 века тихой, нехоженой окраине.

Жизнь как осенняя ночь молчаливая, -

Горько она, моя бедная, шла

И, как степной огонёк, замерла…

- выгравировано на памятнике Никитину.

В душе страсти огонь

Разгорался не раз,

Но в бесплодной тоске

Он горел и погас…

- выгравирована эпитафия Кольцову.

Сильные выстраданные строки. Стихи мужчин сверхтрагических судеб. Судеб коротких, но, несомненно, творчески ярких и высоких.

И если бы «каторжанский реестр» герценовского мартиролога литературных жертв царизма был продолжен, то, наряду с Кольцовым («Кольцов убит своей семьёй, тридцати трёх лет») Александр Иванович обязательно вписал бы туда и Никитина, но… Торопился уезжать: «Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель - всех их толкает в могилу неумолимый рок». - Слова, произнесённые эпитафией всей русской литературе: до срока почившим Рылееву, Пушкину, Грибоедову, Лермонтову, Веневитинову («…стих средь юных лет!»), Кольцову, Никитину, Белинскому, Полежаеву, Баратынскому, Бестужеву… И далее, далее.

Если без длинных занудных экивоков, то собственно трагедия Кольцова, подобно земляку Никитину, да и сродни трагедиям всех «неусадебных» персон - крестьянского, мещанского роду - состояла в несчастии непомерно заниматься «ненужными» вещами. Крайне далёкими от истинного их, божественного предназначения: созидания, науки. Далеко ходить не надо: Ломоносов и Шевченко, Кулибин и Крамской.

Типичная участь талантливого самородка из разночинской массы - завоёвывать признание публики ценою невосполнимых жертв, нравственных и физических страданий. (На память приходит кольцовское «я не поэт, а мещанин» - в противовес рылеевскому «Я не Поэт, а Гражданин!»)

О, сколько взволнованных, возвышенных душ сгинуло в преисподнюю - в нестерпимо упорной, трудной борьбе за право почувствовать себя человеком!

Кольцов, не имеющий даже малого образования (кроме года уездного училища, девяти лет отроду), был прирождённым лириком. С малолетства неся «богатое содержание для поэтических излияний».

Скучно и нерадостно

Я провёл век юности…

Пройдя через непременные и неизбежные по молодости уроки заимствования, подражательности. Отдав известную дань сентиментализму, он непревзойдённо обрёл себя в бушующей стихии русской песни. Именно в этом «полуписьменном-полуустном жанре он достиг тех вершин, которые обеспечили ему бессмертие» (О.Ласунский).

В истории отечественной культуры прецедент Кольцова-художника поистине уникален. Отсутствие систематического образования, присущего дворянскому кругу, не повлияло, а в какой-то мере и «освободило», высвободило незаурядную писательскую индивидуальность и по-детски наивную непосредственность. Дав благие последствия и направление, верный ход правильному ощущению ремесленничества и материализации творческого версификаторства. Осознанию истинной свободы, полёта мысли.

Сам будучи пахарем, работягой, невезучим «челобитчиком» неблагодарной Фемиды, кто как не Кольцов, приоткрыв занавес народного быта, - сродни каторжанскому, - мог живописать крестьян людьми вполне обыкновенными. Нежными и верными, грустными и весёлыми. Нравственно цельными. Образно полными и артистичными: «В его песни смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклоченные бороды, и старые онучи, - и вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии» (Белинский).

Готовность биться до «конца-краю», наперекор судьбе, не глядя на невыносимые окружающие обстоятельства - вот главное утверждение кольцовского романтического героя: мужика, рыцаря полей. Ключевая эстетическая мысль - идея мужицкой, селянской жизни. Да и сам пиит не опускал «очи долу» - нисколько не боясь на равных померяться-потягаться с горемычной судьбинушкой силами, всю дорогу изматывая, «мая» себя битвами: «…он первый обратился к русской жизни прямо, с глазами, не отуманенными никаким посторонним чувством…» (Салтыков-Щедрин). На смерть смотрел открыто, «не мигая глазами». Бешено и без остатка предаваясь веселию и печали, находя в них «размашистое упоение», вместо того чтобы «падать под бременем самого отчаяния».

Зримой несгибаемостью и твёрдостью Кольцов влюбил в себя абсолютно разную и далёкую друг от друга публику - по направлениям и роду деятельности. Это и духовный наставник Кольцова Белинский, осудивший-таки прежнее своё примирение с «гнусной действительностью». «Его сиятельство» покровитель Одоевский, разглядевший в провинциальном купце средней руки «гения в высшей степени». «Младший брат» Сергей Есенин, посвятивший воронежскому прасолу проникновенные строки.

И. Тургенев, Чернышевский, цитировавший Кольцова в «Что делать?». Менделеев и Балакирев; Некрасов: «…и басни хитрые Крылова, и песни вещие Кольцова…». Пролетарский поэт Кириллов: «Он с нами, лучезарный Пушкин, и Ломоносов, и Кольцов…».

Ещё больше счётом - абсолютно безымянные почитатели и простолюдины, труженики. Благодарные автору за непосредственность и душевную отзывчивость к чужой боли.

*

Через всю жизнь пронёс А. Кольцов незабвенные события «тоскливой» юности - великую драму разбитого молодого сердца. Питающую в дальнейшем его творчество - прямо и опосредованно. Вылившись из трагедии сугубо личной в драму общесоциальную, «громадную и катастрофическую». Каковая, по определению Белинского, заставила Кольцова почувствовать себя уже не стихотворцем, слагающим «размеренные строки с рифмами, без всякого содержания. Но поэтом, стих которого сделался отзывом на призывы жизни…»

Если встречусь с тобой

Иль увижу тебя, -

Что за трепет, за огнь

Разольётся в груди.

Если взглянешь, душа, -

Я горю и дрожу,

И бесчувствен и нем

Пред тобою стою!

А дело было эдак…

Он влюбился. Сильно и безотчётно. Влюбился в девушку-прислугу, дочь крепостной отцовской крестьянки. Причём оформлена «крепость» была на чужое имя, так как Кольцовы не имели дворянского чина. И хоть девочка-милашка, Дуняша, росла и воспитывалась вместе с дочерьми Василия Петровича Кольцова, - была им кровинкой родной, - хозяин не смог потерпеть близости отношений наследника и слуги. Господина и холопа.

Ничтоже сумняшеся отец, не терпевший «попереченья», просто взял и продал мать с дочерью в бескрайние донские степи.

Потрясённого горем Алексея свалила чёрная падучая: «Исчезнул сон: моим очам, моим разрушенным мечтам совсем иное показалось…».

Выздоровев, опустошённый нездоровьем, самозабвенно и долго скитался по Дону. Безутешно страдая и мучаясь, искал милую. Но увы…

Впоследствии горькая, словно полынь, любовь переросла в легенду. Легенда - в были-небылицы; те - в песни. Уйдя в народ. Глубоко и навсегда. С концовками как счастливыми, так и печальными - вроде того, что найденная наконец невеста умирает прямо на руках у жениха. Ошеломлённого долгожданным приобретением и внезапной потерей.

И те ясныя

Очи стухнули,

Спит могильным сном

Красна девица!

Тяжелей горы,

Тёмней полночи,

Легла на сердце

Дума чёрная!

После того у Кольцова были романы, и довольно затяжные. Но любовь к Дуняше не «стухнула». Не закрыв и не исцелив «рану сердца».

*

На развитие творчества А. Кольцова несомненно повлиял близкий друг, «человек замечательный, одарённый от природы счастливыми способностями» А. П. Серебрянский, организовавший в конце 20-х годов литературный кружок при Воронежской семинарии. И познакомивший Кольцова с местной литературной элитой: книготорговцем Кашкиным, подарившим другу теоретический труд по стихосложению «Русская просодия»; близким к декабристам Сухачевым. Имена и жанровые приёмы Ломоносова, Державина, Хераскова, Фонвизина, Карамзина, Жуковского, Крылова, в особенности карамзиниста Дмитриева стали основой поэтического вероисповедания Алексея Васильевича.

Позднее, в 30-е, сошёлся с воронежским губернатором, по совместительству литератором Д. Бегичевым, накоротке знавшем Грибоедова. Плюс, конечно же, книги, книги, книги... Из семинарской б-ки, от друзей и соратников-поэтов, семинарских профессоров: П. Ставрова, А. Вельяминова.

Я познакомился со светом…

И, если бы… да в добрый час»!..

Готов остаться я у вас!

Готов чумаковать всё лето. -

- …слышатся пушкинские интонация, ритмика, ход. Взятые Кольцовым образцом художественного совершенства.

Однако, волею судьбы оставшись единственным сыном (остальные ребята умерли по младенчеству), Алексей в первую очередь - наследник кольцовского купеческого дела.

С одиннадцати лет занимается с отцом землепашеством, одновременно продажей хлеба. Т. е. от производства - к менеджменту: «Пашенку мы рано с сивкою распашем. Зёрнышку сготовим колыбель святую». Также - садоводством, лесозаготовками, овчиной, шерстью. То был целый сельскохозяйственно-промышленно-торговый круговорот. Конгломерат, так сказать.

Основное занятие Кольцовых - прасольство - скотопромышленные дела.

Весело на пашне.

Ну! тащися, сивка!

«Прасол прежде всего лихой наездник. Он вечно на лошади, на лихом донском коне, который смело перепрыгивает через овраги, плетни и несётся вихрем в степях. Прасол такой же джигит, как казак, он на скаку хватает руками землю и бросает ею в деревенских красавиц… он не остановится ни перед каким барьером. Он и одет по-казацки - в черкеске и в широких шароварах, опоясан ременным поясом с серебряными украшениями, на голове у него барашковая шапка. У него и походка и фигура чисто казацкие: сутуловатый, он ходит увальнем, с перевалкой и как бы с вывернутыми ногами», - рассказывает воронежский краевед и биограф Кольцова М. Ф. де Пуле.

Однажды Алексей на всём скаку перелетел через голову окаянного коня. И с невероятною силой грохнулся оземь. Спасло на редкость крепкое здоровье и казацкая сноровка, джигитовка: «Ах, ты степь моя, степь моздокская…».

Большую часть времени приходилось жить со стадами, «среди природ»:

Между возов огонь горит;

На тагане котёл висит;

Чумак раздетый, бородатый,

Поджавшись на ногах, сидит

И кашу с салом кипятит.

«Многие пьесы Кольцова отзываются впечатлениями, которые подарила ему степь» (Белинский). Первые стихи тоже пришли, «сошли» с небес в степи. Причём внезапно, «как током ударило»: «…Мне не спалось, я лежал и смотрел на небо. Вдруг у меня стали в голове слагаться стихи; до этого у меня постоянно вертелись отрывочные без связи рифмы, а тут приняли определённую форму. Я вскочил на ноги в каком-то лихорадочном состоянии; чтобы удостовериться, что это не сон, я прочёл свои стихи вслух. Странное я испытывал ощущение, прислушиваясь к своим стихам».

Отец был категорически против интеллигентских сыновних штучек. Оттого ничего не оставалось делать, как, по велению тайных струн, сочинять украдкой, вдохновенно и страстно. Приходилось внимательно вслушиваться и собирать народные песни и сказы в отдалённых от дома деревнях. На празднествах, играх и гулянках-хороводах. Чувствуя в стихах-песнях, называвшихся Кольцовым не иначе как «русскими песнями», будущую силу. Вынося вирши на внешний зрительский суд в обход и без ведома отца. Поначалу под псевдонимом. В нелёгком поэтическом призвании видя «вознаграждение за тяжкое горе своей жизни».

В семейном кругу подрастая человеком довольно замкнутым и угрюмым, - полностью раскрывался лишь в поле. С наслаждением вдыхая вольный воздух лесов и пастбищ: «Вблизи дороги столбовой ночует табор кочевой…». И ещё хорошо ему дышалось в кустодиевской деревне, на отдыхе, среди крестьянских сборищ: «Здесь-то прасольство явно сослужило нашей поэзии великую службу. Без него ни русской природы, ни русского народа наш поэт никогда и нигде так бы не узнал» (Н. Скатов).

И ежели сравнивать творчество Кольцова с художественническими образами, то, конечно, более точно тут подошёл бы современник, «аналог» Кольцова в живописи - А. Венецианов.

Парадоксально, но любил Кольцова и эстет Брюллов, гламурный гуляка и светский модник, - что тоже крайне интересно для описания. Но, поскольку объём текста и так улетает в монографическую необъятность… вернёмся к «обыденности»:

Гости пьют и едят,

Забавляются

От вечерней зари

До полуночи.

Вообще немногочисленные стихи Кольцова, умещающиеся в одном всего лишь сборнике, породили на свет множество рерайтов, семплов, как бы сейчас сказали.

Романсы, квартеты, хоры - Глинка и Даргомыжский, Римский-Корсаков и Рахманинов, Мусоргский - Варламов: влияние Кольцова на русскую культуру трудно представить и оценить из-за эндогенного в неё проникновения. Достоевский, например, по прочитанным в книгах фразам и словосочетаниям, претендующим на народность, лубковость, сразу и безоговорочно узнавал и признавал кольцовское влияние на авторский стиль.

Выдающиеся современники, от Белинского до Писарева, революционно-демократические в особенности, безошибочно увидали гениальность молодого поэта-прасола. Который и в Москве, и в Питере бывал, к сожалению, исключительно по коммерческой необходимости. По отцовским торгашеским наставлениям. От «мишурного величья» коих Кольцов внутренне отторгался-отвращался, как от «мерзости». Что с не меньшею силой и убедительностью показано в его «драгоценном памятнике» рукописной словесности, великолепном эпистолярном наследии-исповеди. Из того, что уцелело после семейных разборок (70 писем).

К счастью, в Москве и Питере он попал в самый центр русской духовной жизни, с её интенсивностью и концентрацией общественных веяний и предзнаменований (провёл всего около шести месяцев!): Станкевич с высоким литературным кругом общения; Белинский с его «Телескопом». Далее, с письменными наставлениями от Станкевича, - к питерским Неверову, Краевскому, Жуковскому и… Слышится сейчас потешно, но так оно и было на самом деле - «восходит до Пушкина!» (Скатов). Не зря петрашевцы прозвали К. потом, в 50-х уже, «вторым Ломоносовым».

Критика враз почувствовала - за «Песней пахаря» стоит мощнейшая укреплённость во времени и пространстве, истории и традиции. Ощутила корневой врез вглубь времён и «сырую» землю-матушку: многовековую былину о русском Антее - Микуле Селяниновиче, Зевсе-громовержце, Илье-пророке и сказочных богатырях: «Зажужжи, коса, как пчелиный рой!». Где воочию предстали крестьянские «ловкость, такт и красота», характеры сохранивших себя под непосильным гнётом людей - выживших, выдюживших. Интересных. Соколами рвущихся на волю, несмотря на «сломанные крылья».

Иль у сокола

Крылья связаны,

Иль пути ему

Все заказаны?

«Кольцов показал, - говорит Герцен о послепушкинской эпохе как эпохе Лермонтова и Кольцова, - что много поэзии кроется в душе русского народа, что после долгого и глубокого сна в его груди осталось что-то живое»… - Ему вторит Г. Успенский, противопоставляя Кольцова - Пушкину: «Никто, не исключая и самого Пушкина, не трогал таких поэтических струн народной души, народного миросозерцания»... - Все мы помним: у Пушкина раб «влачится по браздам» - у Кольцова же землю пашет свободный человек: «Клеймёный, да не раб», по словам Некрасова.

Можно дерзнуть изречь, Кольцов превзошёл всех предшественников в песенном жанре: Мерзлякова («Среди долины ровныя»), Ибрагимова («Во поле берёзонька стояла»), Раича, Дельвига, Тимофеева, Цыганова, Нелединского-Мелецкого. Обаче стал учителем Некрасова и учредителем стилистики многих творцов 40 - 50-х годов.

Сравнивая Кольцова с Лермонтовым, Огарёв так определял их историческое значение: «Лермонтов и Кольцов - два одинокие властителя поэтических дум конца тридцатых и начала сороковых годов… Один тоскующий оттого, что крылья утомились; другой - оттого, что «крылья связаны». Один погибает, подстреленный своими, которым он чужой; другой гибнет, задушенный своими, которые его не узнали. Оба вместе - звучный отголосок целой России своего времени, России задремавшей и России непроснувшейся».

Без преувеличения скажем, что никто после Лермонтова, - не без заблуждений и ошибок, естественно, - не выразил с такою художественной мощью ненависти (прямо того не указывая!) крепостнической действительности, - как Алексей Васильевич Кольцов.

Жизнь! зачем же собой

Обольщаешь меня?

Если б силу бог дал -

Я разбил бы тебя!..

…После смерти Алексея отец, Василий Петрович, испытал только лишь облегчение. В тот же день завалившись в ближайший кабак на обмывку очередной удачной сделки. Отложив покупку парчи для сыновнего гроба назавтра.

«Кольцовы, Бёрнсы, Беранже не повторяются!» - Аполлон Коринфский...

Источник:svpressa.ru