Моральное государство Путина. Чем Россия похожа на Иран?

Ясно, что дело Шен Хао - политическое и цензурное, даже если взятки имели место: коррупция в Китае повсеместна, в том числе в СМИ, но под раздачу попадает конкретное издание. В Иране по поводу своевольной газеты сперва возмутилась консервативная общественность, затем правительство, потом вынес свой вердикт суд, а местный аналог Роскомнадзора, орган при министерстве культуры и исламской ориентации, отозвал у нее лицензию.

Два эпизода цензуры в двух несвободных обществах. В чем между ними разница? Очевидно, в той роли, которую в них играют формальности. Китайский случай хорошо нам знакомого избирательного применения Уголовного кодекса - пример той самой диктатуры закона, с которой Владимир Путин пришел к власти и которая впервые в полную силу сработала в«деле ЮКОСа». В иранском суде роль правовых оснований играет само по себе моральное осуждение. Его достаточно: в тоталитарных режимах диктатура закона уступает место диктатуре морали. Проводником морали становится «возмущенная общественность», и от ее имени, руководствуясь не столько законом, сколько представлениями о добре и зле, судит суд. Закон тут имеет исключительно процессуальный смысл: объясняет, почему вердикт суда полномочен и окончателен.

Какой из этих двух эпизодов более вероятен в России? Оба возможны, но пять-шесть лет назад мы бы сказали: первый. А сегодня, похоже, уже второй. Иранизация России отводит формальности на второй план. Есть вещи поважнее закона, как выразился пресс-секретарь Владимира Путина Дмитрий Песков, когда кабельные операторы отключали телеканал «Дождь». По той же причине региональные власти заранее запрещают на своих вотчинах звягинцевского «Левиафана», а представители той самой возмущенной общественности призывают его к публичному покаянию на Красной площади. Как в старые добрые времена, которым уже давно не осталось живых свидетелей.

Есть вещи поважнее закона. И главная - это архаичное, фундаменталистское представление о том, что любая альтернатива единственно верной точке зрения заведомо аморальна. Не сама эта точка зрения нуждается в аргументах и подтверждениях, но ее противник - в изобличении и осуждении. Обратите внимание на скабрезно-саркастическую интонацию, с которой теперь государство доносит свою позицию - через любой свой рупор: от теленовостей до мидовских сводок. Потому что задача заключается не в том, чтобы убедить в своей правоте оппонента, - правота в этом не нуждается, - а в том, чтобы изобличить в оппоненте негодяя и подлеца. Следственный комитет в пресс-релизах ерничает и потешается над мелочностью, жадностью, лицемерием фигурантов своих уголовных дел с тем же энтузиазмом, с каким Дмитрий Киселев выводит на чистую воду Дженнифер Псаки.

Справедливость вместо закона - широкая моральная санкция. Буква УК и прежде служила дышлом, но «повседневному беспределу российской уголовной юстиции больше не требуется публичная демонстрация законности, - отмечает эксперт в сфере правоприменения Элла Панеях, анализируя последние громкие уголовные дела, в частности дело Алексея Навального, - ее заменили демонстративный разрыв с парадигмой законности и прав человека и мощь телевизионной пропаганды». В этой же логике законы становятся все более рыхлыми, нечеткими и абстрактными, а система торопится снять с себя обременение формальностями, лоббируя ускорение процедуры, и вот МВД уже вносит проект закона о расследовании нетяжких преступлений в десятидневный срок.

Российская политическая система, мутируя, уже перешла из одной стадии в другую - разумеется, это процесс не одномоментный, а постепенный, со своей скоростью и инерцией, но именно эта инерция не дает повернуть обратно и определяет единственно возможную модель поведения и реакций. Оттого и возникает новое обострение в Донбассе, несмотря на все издержки и очевидное уже с конца ноября желание Владимира Путина оттуда уйти. Как Путин, по меткому замечанию Глеба Павловского, пал жертвой собственной пропаганды, так и режим попадает в ловушку своих собственных моральных императивов. И как бы плохо ни шли дела в экономике и на фронте, победившая установка, что свобода хуже, чем несвобода, не оставляет поля для маневра и диктует новые правила игры.

Суверенная демократия нулевых - сегодня было бы правильно говорить: гибридная - с ее фейковыми декорациями формально строилась на правовых принципах. Для Михаила Ходорковского еще искали экономическую статью УК, в парламенте находилось место партийным суррогатам и управляемой дискуссии, патриотов и государственников изображала селигерская молодежь, а самоутверждение России в мире поначалу не шло дальше угроз и газового шантажа. Так выражалось болезненное, шизофреническое стремление совместить несовместимое: противостоять Западу, пользуясь всеми его благами, изолироваться, не теряя практических выгод глобализации.

Никто не знал толком, к чему ведет разрушение этой конструкции. Теперь это известно: автоматически и даже вероятно вопреки замыслу ведет к иранизации России, формированию морального государства. Теперь известно, как это работает. Вместо виртуальной войны за сферы влияния начнется война настоящая, слова «партия» и «фракция» потеряют смысл, поскольку парламент привыкнет голосовать единогласно, лицом национального консерватизма станет царский наместник в Исламской Республике, а вместо прыщавых подростков с флагами на улицы выйдут крепкие мужчины в одинаковых мрачных шапочках.

Впрочем, термин «иранизация» тут уже не вполне уместен: в Иране власть и политика сегодня устроены более сложным образом. Вы все сюда, а я отсюда, как говорил, попав в пещеру, Касым из «Али-Бабы»: пока Россия примеряет на себя одежды восточного фундаментализма, в самом Иране началась деиранизация. Газета Mardom-e-Emruz неслучайно вдруг вступилась за свободу слова и французских карикатуристов. Только что закрытая тегеранским судом газета не успела просуществовать и месяца, а открылась в декабре в русле нового курса на либеральные реформы, который пытается проводить в жизнь президент Ирана Хасан Рухани и который встречает жесткое (как видно, успешное) сопротивление стражей исламской революции во главе с аятоллой Хаменеи.

В этом, собственно, и проблема: прогрессирующему российскому фундаментализму, который и сам себя вряд ли пока осознает в этом качестве, крайне трудно подобрать адекватную аналогию. В изможденном санкциями Иране идут реформы, в Китае патриотизм иэкономический рост (пусть замедлившийся), а хунвейбинов уже лет сорок как сослали на свинофермы. Хромают сравнения с советским временем: даже при сталинизме, внешние черты которого легко угадываются в пресс-релизах Следственного комитета, фундаментом веры в империю служил не только страх, но и идея будущего, перспектива промышленной революции. Куда же кривая вывела и на что, на кого становится похожа нынешняя Россия? Никому, начиная с главы государства и кончая диктором теленовостей или байкеру в шапочке, эту ужасно тоскливую мысль не хочется додумывать до конца.

Источник:slon.ru