Три века на двоих

Владимир Бескоровайный, как он сам выражается, разменял с отцом три века. Родившись в станице Передовой, в 1880 году, его отец успел поучаствовать в русско-японской, Первой мировой и гражданской войнах. Застал он и период становления советской власти. Владимир Михайлович родился, когда отец в свои 67 лет повторно женился. И, если бы не поразительное внешнее сходство между ними, мало бы кто поверил в их кровное родство. Наш собеседник поделился с КАВПОЛИТом воспоминаниями своего отца, Михаила Ивановича Бескоровайного, которые передаются в казачьей семье из поколения в поколение.

Русско-японская война

Регулярную службу отец стал нести в Тифлисе. В 1905 году оттуда он попал на русско-японскую войну. Рассказывал, как ехали в теплушках: лошади, сено и они. Приехали на Дальний Восток. Там у них обнаружился лазутчик, агитатор. Склонял, чтоб армия повернула оружие и пошла против царя. Его посадили на гауптвахту. Он оттуда сбежал к японцам и рассказал им про дислокацию наших войск. Японцы все выведали и при нем же построили план, как они будут ночью казаков вырезать. Он уже был у них почти как свой, слушал-слушал их разговоры, и подумал, ну порежут они моих кумов, сватов, братьев, а потом, в конце концов, и меня зарежут. И дал деру назад, к своим.

Там он рассказал, что такого-то числа, ночью японцы придут вас резать. Ему не поверили, посадили на цепок и сказали, что расстреляют. Но на всякий случай приготовились, выкопали окопы, поставили пулеметы, полк конницы завели в лес, обмотали копыта мешками с соломой, чтоб не цокотали, на морды торбы с зерном повесили, чтоб не фыркали. Стоят.

Двенадцать часов, час, два, нет никого. Думают, наверно, обманул. А снегу с головой. Три часа, вдруг заметили, что мелькают головы. Все наготове, командиры говорят: «Не стрелять», и передают по цепи. Подпустили японцев уже так, что можно палкой ударить. Тогда командиры дали команду «огонь» и пошли пулеметы - тра-та-та.

Снег был белый, стал красный, трупов уже целая гора. Японцы шли психической атакой, вроде не соображали, а потом как повернули назад, все-таки нервы сдали. Вот тогда кавалерию подключили, дали команду «аллюр, три креста», и пошли они их рубить налево и направо. Говорит мне: «Веришь, сынок, я за два часа их столько срубил, сколько ни один казак на учениях капусты не порубил». Вот за этот бой сам Николай Второй приезжал на позиции и каждому казаку за героический подвиг вручал Георгиевский крест.

Первая мировая и революция

Пришел с японской войны, женился, и опять забрали - на «германскую войну». Воевали станицей, все в одном окопе сидели - и кум, и брат, и сват. Командирам армию поднять в атаку было тяжело, и тогда так хитро поступали: казака какого-то подставят, чтоб его ранили или убили, вот тогда все вместе поднимались в атаку. За кума, за свата, за брата сметали все. Потом тифом заболела армия, распустили по домам, а тут тебе и гражданская война.

Попал в белую армию, воевал вместе с Деникиным до тех пор, пока и конь под ним чуть не издох. 32 года в седле. Дошел сюда до Лабинска, уже все потники были в дырках, спина у коня сбита, выпустил в поле лошадь и сам остался в пластунах. Пришли до Черного моря. Стоят на рейде пароходы, дымят вдалеке. Расслабились все, командиры на них уже не действовали, где кто лег, там и спит. Отец лежал на шинели, ей и укрывался, а рядом еще один станичник Деревянко. Бескоровайный его и спрашивает:

- У тебя дома сколько детей?

- Семеро.

- А у меня девять. Что мы в той Америке забыли? Давай дадим деру.

Встали в 12 часов ночи и пошли. И аж от Черного моря пришли к Черным горам, это там, где [реки] Тегини начинаются, за Лабинском. Подошли к ним, уже близко наши горы, Картамуки, лесок, только поле нужно перейти. Идут через поле, а тут тачанка наперерез едет. Отец набожный был, молится, и говорит, вот мы и пришли, конец нам, постреляют нас. А Деревянко настойчивый такой был, не растерялся. Пока тачанка разворачивалась, пулеметчик настраивал затворы, он снял карабин с плеча и только «тах» этого стрелка. Стрелок кубарем покатился с тачанки. Кучер глянул, а красноармейца уже нет. Тот - «но!» - и убегать, а Деревянко ему в спину еще раз выстрелил, тот тоже покатился.

Отец с Деревянко «ноги на плечи» - и вперед к лесу, а красные увидели, что тачанка прибежала к ним пустая, сотню подняли, на коней и за ними. Отец с другом почти добежали до леска, по звериным тропкам к терновнику и легли туда. Красные доскакали, спешились быстро, в цепь выстроились и пошли по каждой тропинке. Папа лежит, читает молитвы, «Отче наш», «Да воскреснет Бог», «Живый в помощи». Смотрит, идет точно такой же казак, только с красной лентой на папахе. Подошел, на него посмотрел, стоял-стоял, заматерился, и сказал: «Ты смотри, как заросло, не пройти». Перешел чуть выше на соседнюю тропу, прошел, потом опять слез на нашу тропу и пошел. Пронесло. Отец считает, что Бог помог. Цепь прошла, они тогда бегом в лес и ходу домой, в станицу Передовую.

Спасение под юбкой

Станица переходила из рук в руки - то красные, то белые. Когда отец пришел [с войны], батька, мой дед Иван Маревич, который приехал и населял эту станицу, был уже пожилой. Случай такой был. Приехали они с поля, рожь убирали осенью. Коней распрягают, воз разгружают, и вдруг собачка загавкала. Из кукурузы выскакивает молоденький офицерик, красноармеец. И сразу к отцу: «Спаси, укрой меня, за мной белогвардейцы гонятся». Помыслил, куда ж его запрятать? В подвал нельзя, на чердак нельзя, в катухи тоже. Облава пойдет, она везде пролезет, во все щели. А в коридоре сидела на лавке его жена, моя бабка и плела чулок. Юбка была у нее до самого полу. Дед ее поднял и говорит:

- Залазь под юбку.

- Да вы что?!

- Я тебе сказал, тут одно твое спасение, больше нигде ты не спрячешься.

Тот подчинился, залез под юбку. Бабка облокотилась на окошко и стоит дальше вяжет чулок. Тут заскакивают на конях несколько казаков.

- Иван Маревич, ты не видал тут одного беглеца, по следу идем.

- Да не знаю, собака чего-то гавкала, я посмотрел, никого не видать.

Они и на чердак, и в подвал, везде. Вышли, говорят: наверное, перескочил через плетень и на ту сторону улицы убежал. По коням и поскакали. Вот так красноармеец у моей матери под юбкой спасся.

И нашим, и вашим

Как вернулся отец домой, кто-то донес коменданту, что Мищенко Михаил Иванович дома сидит. А это мой дядька, у него была банда в горах. Прислали конвой, взяли отца под руки и повели. Комендант стучит наганом по столу:

- Признавайся, где твоя банда.

- Да какая банда, я только домой от Деникина пришел, ничего не знаю.

- Нет, признавайся. Даю два часа и под расстрел.

Повел его конвой, только выводить из дверей, тут заскакивает молодой офицер и сталкивается с отцом:

- Михаил Иванович, а вы тут как?

- О, а ты откуда его знаешь? - спрашивает комендант.

- Э, так я у его мамаши под юбкой спасся, если б не она, давно меня бы на свете не было.

- Михаил Иванович, так ты спасаешь и наших, и ваших? - спрашивает комендант.

- А куда деваться, все люди живые, - отвечает отец.

И не расстреляли его. Вот такая история.

Колхозы

Когда в 1932 году инвентаризация произошла, весь скот, инвентарь у казаков забрали в колхозы. А отца поставили качественником в бригаде, чтоб следил, как сеют, убирают. Случай такой был, приезжает НКВДшник. А время такое было - за кочан кукурузы забирали, по 10 лет давали за всякую провинность. Смотрим, как женщины идут по рядкам, кукурузу чистят, в бричку сбрасывают. Идут вместе с отцом по рядку, и находят шулячок (второй маленький кукурузный кочан на стебле - прим. ред.). НКВД-шник расчищает его и говорит:

- Это что?

- Наверно женщина не усмотрела, не заметила его.

- Если еще один такой шулячок найдем - и женщина, и ты поедете со мной на 10 лет.

Дошли до этой женщины, к счастью, больше не нашли. Вот он держит его в руках и говорит: «За этот шулячок жилы с глотки надо вырвать. Там миллионы людей на стройках гибнут, а вы тут шулячки пропускаете». Вот так повезло, не тронул он.

Голод

После голодовки со станиц все рванули по ущельям. Так и образовались хутора. Жили кто чем может. Коренья ели, кору ели, траву всякую ели, хаты такие были: плетенки обмазывали навозом и селились в них.

Тех казаков, кто ближе к горцам жили, так репрессии не коснулись. И вот ходил мой отец как-то к своему куму в Преградную (он туда из Передовой от советской власти сбежал) и взял у него мешок кукурузы. Мельница у папаньки была, вальцовка, туда кукурузу сыплешь, а оттуда мука. Перед хатой ров большой вода вырыла, он забрался туда, сидит и крутит мельницу, муку добывает для каши, чтоб семью прокормить.

И слышит сверху голос: «Наверное, тяжело?». Глядь, а там НКВДшник. У отца все внутри оборвалось - и тут нашли! Ну, все, думает, намолол. Встал, и говорит: «Да, тяжело 11 душ кормить». Тот посмотрел на отца, постоял, повернулся и ушел.

Недружные

Уже при поздней советской власти мой тесть, из рода Дацуков, разговорился с другом Мусой из аула Бесленей. И спрашивает у него:

- Почему, Муса, вы раньше в саклях жили, а сейчас богатеете, дома кирпичные строите, а у нас как были саманные хаты, так они и есть?

- О, Лешка, у вас и саманные хаты развалятся.

- А почему?

- Потому, что вы недружные.

- Почему мы недружные?

- Вы не помогаете друг другу. У нас, помнишь, Магомед заведовал маслобойкой? К нему мешок семечек привезли и трехлитровую банку, он ее полную налил (раньше меняли семечки на подсолнечное масло согласно установленным нормам - прим. ред.), принесли сорокалитровый бидон, он и его полный налил. А когда пришла ревизия, у него обнаружили недостачу на 12 тысяч рублей, это большие растраты.

Мы услышали, что заведующего маслобойкой сажают в тюрьму. Пробежали по дворам, спросили, кто брал у него масло и за день собрали 12 тысяч. Деньги отнесли, он заплатил в кассу, и как работал, так и работает. А если бы у вас человек в такую беду попал, сидел бы он век, никто бы за него и пальцем о палец не ударил. Вы обособленные люди, друг другом не дорожите. Потому мы будем и дальше богатеть, а вы будете беднеть.

Так оно и есть, все станицы, хутора развились, заросли бурьяном. Ни овец, ни коров, все поели, что при советах нажили, и зубы на полку положили. Дураки напились, померли, станицы опустели, и саманные хаты завалились.

Источник:kavpolit.com