Письмо в 1939-й год

Я не знаю, как тебя звали. Фриц? Пускай будет Фриц. Прекрасное, на самом деле, имя - его носили Ницше и Шопен, и не твоя вина, что через десятилетия оно станет грубо-нарицательным.

Ты родился на самом рассвете века. Первая война почти не коснулась тебя; единственное, что ты запомнил - неуклюжие попытки родителей объяснить, почему у дяди Йоганна теперь нет ноги, а дядя Эрик больше не придёт в гости. Спустя годы, конечно, ты осознал ужас войны и то, куда она завела страну. Ваше поколение взрослело вместе с молодой Веймарской Республикой, помогая ей становиться на ноги. Все были полны надежд. Впереди, казалось, только безоблачное будущее, и события "На западном фронте без перемен" никогда больше не повторятся.

Ты выучился на инженера. "Золотые двадцатые" стали и твоими золотыми годами. Ты даже съездил в Ленинград, где провёл семинар в Политехническом Институте. Нева, Адмиралтейский шпиль, Эрмитаж, сады и каналы - но больше всего почему-то тебе запомнилась та застенчивая советская студентка с трогательными косичками, которая каждый раз краснела и отводила глаза, встречаясь с тобой взглядом. Ты не сомневался, что вы скоро увидитесь вновь - но судьба, как обычно, распорядилась по-своему.

Когда грузный, стареющий Гинденбург передал бразды правления этому низкорослому человечку со смешной причёской, никто не отнёсся всерьёз ни к самому событию, ни к человечку. Но шли годы, и ты стал замечать, что вокруг начинают твориться какие-то странные вещи.

Однажды, навещая родителей, ты с удивлением узнал, что отец взахлёб зачитывается газетой "Der Sturmer" и искренне восторгается публицистическим талантом Юлиуса Штрайхера. На осторожный вопрос "пап, с каких пор вы стали антисемитами?" - интеллигентнейший отец внезапно разразился истерической тирадой о еврейском мировом заговоре, коммунистической гидре и Nationalverräterах. "Ты бы почитал "Протоколы сионских мудрецов", прежде чем кидаться обвинениями! Кто вам промывает мозги этой чепухой? Твои дружки из СССР? Я тебе вот что скажу: вам, коммунистам, просто не повезло со страной," - закончил он в сердцах.

Юный племянник приехал из Ганновера в симпатичных шортиках, светло-коричневой рубашечке и со свастикой на плече.

Школьный товарищ, встреченный на улице, щеголял в новенькой военной форме с нашивками SS. Вы присели выпить пива в кафе, и приятель с воодушевлением поведал, что ему предложили возглавить один из отделов Ahnenerbe.

Институтский друг и коллега Исаак, опасливо озираясь, шёпотом рассказал про дядю-аптекаря, убитого недавно во время "хрустальной ночи".

Дальше всё покатилось, словно снежный ком. Факельные шествия и костры из книг; безумные речи низкорослого человечка, оказавшегося больным маньяком; восторженно встреченные соотечественниками аннексия Судетов и аншлюс Австрии (заплаканные от счастья глаза матери: "Господи, какой подарок Гитлер сделал мне на день рождения! Австрия вернулась домой!") И вот ты сидишь в берлинском кафе за "кружкой черного густого пива, проколотого молнией коньяка" - как написал один мой соотечественник, с которым, кстати, вы запросто могли пересечься в Берлине. Ты держишься руками за голову, смотришь в никуда и чувствуешь себя бесконечно одиноким в стране, внезапно сошедшей с ума. Не помогают ни пиво, ни коньяк. Ты ясно видишь надвигающуюся катастрофу и не в силах остановить её. (Здесь мы с тобой встречаемся в первый раз: разное время, разные места, одно отчаянье.)

Я не знаю, как сложилась твоя судьба дальше.

Может быть, ты прятал у себя дома семью Исаака, был арестован при облаве, и даже школьный друг не смог спасти тебя от расстрела. Может быть, ты поехал в Ганновер спасать племянника и попал под бомбёжку союзников. Может быть, ты вступил в немецкое Сопротивление и задействовал свои академические связи, чтобы спасти соратников и выбраться с ними в Швейцарию.

Я надеюсь, что тебе удалось пережить войну. Что ты вернулся на родину, чтобы снова поднимать свою многострадальную страну из пепла и руин.

Может, ты даже добрался до Ленинграда и разыскал её - осунувшуюся, потерявшую всю семью в блокаде, выплакавшую глаза - но не ставшую от этого менее прекрасной, чем двадцать лет назад. Может быть, уже на закате жизни, прогуливаясь с ней под руку вдоль набережной Фонтанки, вы встретили молодую маму со щекастым карапузом в коляске. (Здесь мы встречаемся во второй раз: одно время, одно место.) Может быть, посмотрев новую советскую комедию в окружении детей и внуков, ты нашёл её несколько легкомысленной, но слова из песни - "нет на свете печальней измены, чем измена себе самому" - почему-то запали в душу.

Я не знаю, дожил ли ты до падения Берлинской стены.

Одно я знаю точно: ты не совершил той печальной измены. Ты не изменил ни стране, ни любимой женщине, ни себе самому.

Вот и я не изменю.

Привет тебе, далёкий товарищ.