Спорные страницы православия

- Прежде всего о самом событии - «крещении Руси». Мы не имеем ни бесспорной даты «крещения», ни реального представления о мотивах принятия христианства князем Владимиром, не знаем, действительно ли были первыми киевскими митрополитами Михаил и Леон, которых церковь считает таковыми. Известно, что летописание на Руси, а историю церкви - в особенности, контролировало духовенство. Откуда же такие пробелы, почему вместо обстоятельного рассказа о «крещении Руси» перед нами «религиозная беллетристика»?

А. Никитин: Христианство утверждалось не волевым актом Владимира I, а полуторавековой борьбой многообразных тенденций, сопровождавших собственное развитие нового государственного образования. Такой же фантастической и противоречивой нам предстает и его литературная история в «Повести временных лет», где, как утверждает один из современных православных иерархов, «историческая правда переплетается с благочестивым вымыслом». Например, легенда отправила княгиню Ольгу за христианством в Константинополь, хотя принимавший ее Константин Багрянородный не позволяет усомниться, что она уже была христианкой: ее сопровождал «пресвитер Григорий»…

- Рука церковных писателей особенно коснулась «крестителя Руси». Разбирая летописные предания о нем, современный церковный деятель, митрополит Минский и Белорусский Филарет, предлагает такое им объяснение: «…Князь Владимир до своего крещения отдал полную дань темной стихийности, прадревнему славянскому иррационализму. «Повесть временных лет» беспощадно описывает это одержание души, доводя его почти до гротеска, до фантастически дикой картины растворения человеческого начала в мире вожделений и страстей. Независимо от биографической достоверности подобной картины (очень важное замечание!) надо признать в ней не столько состояние души князя Владимира до крещения, сколько символический образ состояния русской души, как таковой».

Православный иерарх солидарен с мнением древнего летописца, которому некрещеная Русь представлялась «жилищем дьявола», а единственным «спасением» было христианство. А как с точки зрения истории: чем была тогда Русь?

А. Никитин: Русь X века уже называли «страной городов». Именно города с их специфическим строем и укладом жизни, с административной властью, ремесленным производством и международной торговлей определяли развитие культуры и общественного сознания того времени. Русские города отличались от городов Западной и Северной Европы только большими размерами и материалом, из которого были построены. Отсутствие строительного камня, более холодный климат и меньшая военная опасность позволяли жителям Древней Руси строить свои дома из дерева, в два и три этажа и, что важно, за пределами крепостных стен. Легкие, просторные, окруженные садами, они были много удобнее каменных, но, к сожалению, менее долговечны. Из камня строили только культовые и административные (дворцовые) здания. Первые храмы в Киеве возвышались над садами и деревянными домами киевлян как символы христианской религии среди языческого быта.

Славянское язычество по сути своей не отличалось от любого другого язычества. Его практика заключалась в обряде, то есть в определенных действиях. Празднества данной общины касались только этой общины, а не всего племени. Сам языческий миф, на который обращено внимание современных исследователей, не играл в обряде практически никакой роли, а потому мог бесконечно варьироваться, обрастая деталями, как то можно видеть, например, в Древней Греции. Поэтому жречество имело ограниченное, так сказать, «прикладное» значение. В Древнем Риме жреца уважали - но не больше; к нему обращались за конкретным советом, но беседовать предпочитали с учеными и философами; его храм мог быть наполнен произведениями искусства и драгоценностями, но не он был центром духовной жизни…

Язычество славян, так же как греческое или римское, было присуще быту людей, живших натуральным хозяйством и с помощью магического обряда «воспроизводивших» стереотип жизни. Не случайно его синонимом очень рано стал термин «паганус», в переводе с латинского - «сельский». Первым шагом к инфляции язычества на Руси стало возникновение феодального города, фактическое отделение ремесла, торговли, административного управления от села и соседско-родовой общины. Пестрый, разноязычный мир, с которым городской житель ежедневно сталкивался на рынке, обогащал его новыми товарами и новыми идеями. Благодаря раскопкам мы знаем, что в древнерусских городах жили и скандинавы - воины и ремесленники, многочисленные выходцы из земель западных славян, болгары и волжские булгары, евреи и арабы, греки и франки. Каждый из них представлял свою культурную традицию, имел свой взгляд на мир, свою веру, свои обряды. Молодость и открытость городов Восточной Европы - равно торговцу и миссионеру, широкая веротерпимость, характерная вообще для языческого миросозерцания, давали широкий простор проповеднической деятельности любых конфессий.

Как действовали здесь проповедники ислама и иудаизма, сказать трудно. Мы встречаем их в полухудожественном рассказе о выборе веры Владимиром, но не находим достоверного упоминания о каких-либо специальных миссиях. Мусульмане на Руси больше занимались торговлей, чем проповедью. Можно думать, что более активны были иудеи, поскольку в древнерусской «библиотеке» мы находим ряд переводов с древнееврейского. Действительную активность проявляли Рим и Константинополь. Разница между ними заключалась в том, что константинопольские патриарх и император предпочитали крестить приходивших к ним русов, тогда как Рим поддерживал традицию апостольских миссий к «язычникам».

Что же касается великого князя киевского Владимира Святославича, то, я думаю, для него, как и для всех его предшественников на этом пути, непосредственным толчком, по-видимому, все-таки должно было стать честолюбивое стремление сравняться на иерархической лестнице с окружающими властителями. Вероисповедание в ту эпоху оказывалось своего рода платформой, позволявшей вести дальнейший спор о титулах, рангах и родстве. Если верить преданию, то разговор шел о руке Анны, сестры византийского императора, и в этом случае «Париж стоил обедни». Владимир хотел уравняться с константинопольским двором, хотел этого для себя лично. Мне кажется, что, делая этот шаг, он мог и не предполагать, что историки-богословы отождествят его волю с волей страны и народа.

- Возможно и так. Но можно предположить и другое - сознательный выбор, учитывающий более широкие перспективы - политические, дипломатические, культурные, да и экономические. К таким соображениям мог прийти сам Владимир, и, наконец, проницательные и деловитые люди могли оказаться среди его советников.

А. Никитин: Скорее всего, он действительно должен был советоваться со «старшей дружиной», с той земельной аристократией, от которой зависело - одобрить Владимира или изгнать его из Киева.

Для них определенную роль мог играть престиж страны: в Константинополе Русь стали бы принимать значительно лучше. Не меньшую роль могла играть традиция, поскольку православие проникало на Русь уже в течение ста лет, и часть боярства могла его исповедовать. Но было, по- видимому, и третье, не столь ясно сознаваемое: внутриполитическая ситуация в контролируемых Киевом землях.

Возникшая после гибели князя Святослава Игоревича «усобица первых князей», глухо упомянутая в «Слове о полку Игореве» со слов Бояна, киевского поэта второй половины XI века (или его предка, Бояна Симеоновича), поставила киевское правительство перед необходимостью добиться действительного слияния земель, находившихся под номинальной властью Владимира. «Конфедерация богов», поставленных в 980 году Владимиром «вне двора теремного», символизировала, по мнению ряда исследователей, союз земель, поддержавших князя в его династических притязаниях.

Однако боги чужих племен оставались для киевлян чужими богами. Попытки князя придать требищам обязательный характер, вплоть до человеческих жертвоприношений, не могли найти отклика в городской среде, где жизнь формировала совершенно иной поведенческий тип. К тому же часть горожан уже исповедовала христианство. Помочь объединить людей могла религия, уравнивающая всех в своем лоне, формирующая новое ощущение общности - столь необходимое населению феодального государства, тем более такого разноплеменного, каким становилась Русь, и одновременно толкующая смысл бытия.

Иудаизм и мусульманство тоже создавали чувство духовного единения. Однако в то время, когда Владимир с киевским боярством могли обсуждать вопрос, какая вера лучше, на огромной территории евразийского мира - от берегов Бискайского залива и Британских островов до внутренней Монголии, степей Забайкалья и Средней Азии, где среди тюркских народов распространялось несторианство и манихейство,- исповедовались разные толки христианства. С юга и запада Русь окружали христианские государства. В глазах «старшей дружины» это могло стать обстоятельством решающим.

Выбирать приходилось не столько между верами, сколько между христианством Константинополя и Рима. А надо учитывать, что христианство обладало многоступенчатой церковной иерархией, которая образовывала как бы «государство в государстве».

И крещение означало принятие части этой иерархии, в первую очередь белого духовенства - священства. Но часть подчинялась целому, позволяя центру вмешиваться не только в конфессиональные, но и в политические дела на периферии, влиять на внутреннюю и внешнюю политику государства. Греков и их церковь на Руси знали хорошо. Хотя бы потому, что в конце IX века уже была известна 61-я (русская) епископия Константинопольского патриархата. Рим был далеко. Кроме того, в X веке он уже безусловно настаивал на латыни как на единственно возможном (кроме греческого) языке богослужения. Греческая церковь относилась к славянской литургии более терпимо…

Выбор для Руси на первых порах болгарского (точнее - славянского) варианта восточного христианства определялся стремлением к независимости на политической и конфессиональной арене мира. Это было как бы «адаптированное православие», приспособленное для его скорейшего и всеобщего усвоения новообращенным народом.

Впрочем, относительной «болгарской» свободой русская церковь пользовалась недолго и уже в 40-х годах XI века оказалась непосредственно подчинена византийскому императору, который лично утверждал митрополитов Руси.

- Как бы то ни было, выбор произошел, и Русь оказалась в необычной для нее ситуации. Прежде она свободно заимствовала достижения материальной и духовной культуры всего света, а теперь попала под духовный прессинг. Если в X веке основным «агентом» культуры был купец, который недаром назывался «гостем», ибо вел себя как гость и как гость принимался, то с утверждением церкви на Руси дальнейшая судьба ее культурного развития оказалась в руках духовенства. Православные богословы считают этот факт в высшей степени благотворным. А как оцените его вы? Ведь достаточно распространено мнение, что в результате «крещения» русский народ получил возможность «обеими руками» черпать и усваивать сокровища византийской культуры, что Византия стала для Руси «университетом»…

А. Никитин: А мне представляется, что университета как раз и не получилось. Почему-то, восхищаясь художественным наследием Византии, мы забываем о застое в ее культуре. Из предшествующих веков, от античности, Империя взяла только гуманитарные, государственные науки - историю, юриспруденцию, риторику, начала математики, грамматику, нужную для составления панегириков и од… Над всем этим господствовало, все подавляя, христианское богословие. Грамотных людей в Византии было очень мало. Грамоте и счету обучали в домашних условиях, а сколько-нибудь приличное систематическое образование можно было получить только в Константинополе.

На Русь византийская культура попала уже в «адаптированном» виде - в переводах, в извлечениях из книг, преимущественно богословского характера. Весь отбор оказывался в руках монахов-переводчиков, допускавших творения отцов церкви, их толкования, житийную литературу и, вполне естественно, не перевод светских и научных сочинений. Такое цензурование только еще формирующейся «библиотеки» Древней Руси, а стало быть, и духовной пищи русского общества не составляло труда, поскольку греческим языком среди славян владели единицы, как правило, тоже из духовенства.

Результат известен. До Петровских реформ, то есть до начала XVIII века, под образованностью в России понималось исключительно умение читать и писать. Полученный же в домонгольское и более позднее время круг чтения неизменно возвращал читателя к первым векам христианства, убеждая его в тщете знаний и в необходимости божественного откровения… Другими словами, на Русь был перенесен тот же застой мысли, который и погубил Империю.

- Богословы обычно подчеркивают благотворность морального влияния церкви. Вот типичная формулировка: «Нравственные идеалы русского народа обогащались характерными чертами православия: аскетизмом, смирением, сострадательным братолюбием…» Не так ли?

А.Никитин: И да и нет. Учительская проповедь византийской церкви, ставшей церковью русской, идеалом выдвигало мученичество. Это можно видеть уже в церковном чтении о первых русских святых Борисе и Глебе, позволивших себя беспрепятственно зарезать наемным убийцам. Скорее всего, это было не так, но так нужно было церкви. Легенда давала пример смирения большего, чем смирение рабское. Но мог ли этот пример готовить людей на подвиг во имя жизни?

Очень показательно, что своим героем церковь избрала князя черниговского Михаила, мученика за веру и обряд, но не Евпатия Коловрата, поднявшегося на активную борьбу с завоевателями. Можно сказать, что с Евпатием церковь примирила только его мученическая смерть, которая и была прославлена в сказании.

Эта проповедь смирения, иноческих подвигов и аскезы вступала в резкое противоречие с жизнью, что ярко проявлялось в культуре того времени. Светское искусство иногда захлестывало церковное. Так, в росписи лестничных башен Софии Киевской - ипподром с колесницами, мимы, музыканты, гимнасты, которых художник видел, я думаю, скорее всего не в Константинополе, а на улицах и площадях древнерусских городов.

Светская культура Древней Руси только еще открывается. Даже «Слово о полку Игореве» представляется многим чем-то исключительным, не имеющем долгой и богатой предшествующей традиции. Между тем само развитие письменности на Русской земле с конца IX века, яркое и многогранное прикладное искусство, развитая городская культура и сами города предполагают развитую литературу. Я не могу представить древнерусский город без светской литературы - исторических хроник, повествований о князьях и богатырях, «фаблио», героической и любовной поэзии. Да и как представить, что жители этих вполне европейских городов обходились только сказочниками и гуслярами.

- Да, языческий духовный мир той эпохи во многом остается для нас потаенным.

Церковь упоминала о нем лишь невольно, в критических проповедях. Но, кажется, даже иерархи православия подпадали под обаяние «нечестивой» народной духовности. Вот как жаловался на неискоренимость язычества архиепископ Новгородский Макарий Ивану Грозному: «Слышав… прелесть (соблазн, ересь) кумирскую около окрестных градов Великого Новограда… Суть же скверные молбища их: лес и камение и реки и блата, источники и горы и холмы, солнце и месяц и звезды и езера. И проста рещи - всей твари поклоняхуся яко богу…» Прямо гимн какой-то…

Заговорив о византийском влиянии, мы не можем обойти политических его аспектов. Русь с самого начала боролась за национальную самостоятельность своей церкви. Это известно. Об этом помнят и светские, и церковные историки. Но ведь была же и подчиненность, в чем она сказывалась политически?

А. Никитин: Здесь стоит обратиться к одной малоизученной странице политической жизни Руси. Речь идет о русско-половецких отношениях.

Как вы помните, византийский император Константин Багрянородный в известном сочинении «Об управлении государством» сформулировал основные принципы политики Константинополя по отношению к окружающим варварам: натравливать их друг на друга и с помощью подкупа, мелких подачек, вроде придворных чинов, заставлять охранять границы империи. В числе «варваров» были и русы. Русы должны были охранять империю с севера и северо- востока.

Проводником и контролером такой политики на Руси стала церковь. Этому способствовали и браки киевских князей с родственницами императоров. Так было с Владимиром Святославичем, когда за военную помощь ему обещали руку Анны; так было позднее, когда за отказ от самостоятельности русской митрополии Всеволод Ярославич в 1046 году получил руку «цесаревны»; так было и потом, в 70-х годах XI века, когда Михаил VII Дука, обеспокоенный союзом Святослава Ярославича с половцами, предложил Всеволоду Ярославичу выдать одну из его дочерей за своего брата Константина. В послании, сочиненном Михаилом Пселлом, ведавшим императорской перепиской, было сказано: «Тебе же, как удостоенному родства с моим дер- жавством, следует, во-первых, радоваться и веселиться по этому поводу… а во-вторых, быть стражем наших границ, щадить область, нам подвластную, быть союзником и быть одновременно против всех, с благорасположением относиться к тем, кто к нам расположен, отвергать и ненавидеть тех, кто нам враждебен…»

Намеки письма легко расшифровываются. Киевский князь не должен был поддерживать восстаний болгар и допускать до границ империи половцев, которые начали действовать против Византии вместе с болгарами.

Половцы оказываются тем «пробным камнем», с помощью которого можно понять и позицию церкви на Руси, и зависимость Руси и ее князей от Константинополя, и сущность почти вековой борьбы «ольговичей», потомков Святослава Ярославича и его сына Олега, с «мономашичами», потомками Всеволода Ярославича. Киевские князья - сам Всеволод Ярославич, его сын Владимир Мономах (сын «цесаревны») и его внук Мстислав Владимирович - в расправах со своими противниками на Руси использовали Византию. Использовали и - проводили ее антиболгарскую и антиполовецкую политику. Киевские митрополиты неизменно поддерживали и восхваляли князей, которые отнимали отцовское наследие у своих племянников, заточили в 1079 году Олега в Константинополе, а в 11 30 году сослали в Византию все семейство полоцких князей. В угоду «мономашичам» церковь переписывала русские летописи, выбрасывая все достойное об их противниках. И в тех же летописях вместе с порицанием «ольговичей» можно видеть постоянные выпады против половцев.

Действительно, если верить летописям и вторящим им сочинениям, можно решить, что все беды Руси заключены в половцах. Более полутораста лет Русь жила с ними бок о бок, князья женились на дочерях половецких ханов, выдавали за них своих дочерей и все это время - оказывается! - Русь истекала кровью в борьбе со Степью. Но так ли это? Стоит проанализировать летописные известия, чтобы прийти к парадоксальному выводу: неспровоцированных набегов половцев на Русь было только два - в 1061 и в 1078 годы. Остальные их походы или направлены на торков, или являются местью за вероломные убийства киевскими князьями половецких послов, заложников либо союзников половцев, или же - и таких подавляющее большинство - оказываются действиями половцев в составе войск их русских родственников.

Загадочность нападок церковных летописцев исчезнет, если мы примем во внимание, во-первых, что в большинстве своем половцы были христианами-несторианами или манихейцами, а приверженцев этих «ересей» византийская церковь считала своими злейшими врагами. Во-вторых, именно половцы с конца XI века неизменно поддерживали восстания болгар против Византии. В 1187 году потомки половецкого хана Асеня при поддержке донских и «лукоморских» половцев возглавили очередное антигреческое восстание, увенчавшееся победой, и стали первыми царями Второго Болгарского царства. В-третьих, и это может быть самое главное,- «ольговичи», княжившие на левобережье Днепра,- соседи половцев, связанные родством с потомками хана Шарукана, старались, в отличие от «мономашичей», проводить независимую от Византии и отвечавшую русским национальным интересам политику дружбы со Степью.

Пытаясь блюсти интересы Константинополя, иерархи православной церкви оказывались повинны в ссорах князей и соседствующих народов. Церковь причастна к дворцовому перевороту 1174 года, к убийству Андрея Боголюбского, который пытался отделиться от Византии и от Киева, создав в Волго-Окском междуречье независимое государство. Деятели церкви приложили руку и к «перередактированию» русских летописей, изъяв из них подлинную историю «первых князей», действовавших против греков вместе с болгарами. По церковным каналам из Руси выкачивались огромные средства на покрытие расходов императорского двора, патриарха, монастырей в Константинополе и на Афоне.

Но вот на Русь обрушились монголо-татары…

- Богословы утверждают, что именно тогда церковь сыграла решающую роль в сохранении национального единства. Помогла выстоять. Способствовала патриотическому возрождению. И возвышение Москвы во многом обязано решению митрополита Петра перенести сюда свою кафедру…

А.Никитин: Давайте попробуем разобраться, что происходило тогда с церковью. Сокрушительные монголо-татарские погромы, практически уничтожившие южную Русь и подчинившие Орде северо-восточные княжества, поставили русскую церковь в совершенно исключительные условия. Монгольские ханы относились к духовенству покоренных стран не только милостиво, но и с почтением: чужих богов не следовало раздражать без особой на то нужды. Церкви, монастыри, черное и белое духовенство, их имущество, движимое и недвижимое, освобождалось от уплаты дани, поборов и вмешательства в их внутренние дела. Монастыри и принадлежащие им земли оказывались островками относительной национальной независимости.

Митрополичья кафедра действительно была перенесена из разоренного Киева сначала во Владимир на Клязьме, а затем и в Москву. Это помогло Москве определиться как центру духовного и светского могущества. Но в жертву ему приносились свободолюбивые помыслы русских земель, в первую очередь тех, где зрела наибольшая политическая активность, где как раз и сохранялось наиболее развитое национальное самосознание. Я говорю о Новгороде и Твери, которые хотели и могли стать оплотом национального сопротивления и возрождения. Сломать северную вольницу Москва смогла только при согласии Орды и церкви. Не знаю, стоит ли гордиться таким успехом…

- Заманчиво, конечно, представить, какой бы могла быть возрожденная Русь, если бы центром ее единения стали цивилизованнейшие северо-западные центры Новгород и Псков; или древние Смоленск, Полоцк; или - из новых центров - такой самобытный и в то же время богатый традициями город Червоной Руси, как Львов…

Но этого не случилось. Или, говоря более определенно, не произошло. В возвышении Москвы была, значит, и своя историческая неизбежность, возможно, не во всем нам понятная… Как настойчиво стяжали власть князья московские! Но князья князьями, а, видно, им было на кого опереться. Этот центр притяжения не могла не почувствовать церковь с ее «обостренным слухом», информированностью, искушенностью в политических делах. При этом иерархи понимали, что окажутся здесь не на последних ролях: на многое рассчитывали, немало и давали.

А.Никитин: Для утверждения Москвы и московского князя в качестве главенствующего центра Русской земли прямо работал Сергий Радонежский. Его ученики, устроители более чем сорока новых монастырей, были, по существу, «миссионерами Москвы», которая утвердилась к тому времени достаточно прочно, так что любой враг, покусившийся на ее целостность и независимость, заслуживал отпора и уничтожения. Не этим ли объясняется тот факт, что с Дмитрием против Мамая выступили почти все русские княжества и князья?..

- Не исключено: современная православная церковь воздаст должное и памяти Дмитрия Донского, победителя на Куликовом поле; по клерикальной исторической версии он долгое время пребывал «в тени» преподобного Сергия…

А.Никитин: Вместе с тем в деятельности того же Сергия, его учеников и сподвижников можно разглядеть черты, которые в полной мере выявятся в следующем столетии и будут определяющими в жизни церкви на много веков вперед. Речь идет о монастырях.

Мне кажется, мало кто из историков задумывался над метаморфозой, которую претерпело русское монашество в XIII-XIV веках. Обращаясь к тем временам, жития создают традиционный для восточной церковной литературы образ аскета, проводящего дни и ночи в молитвах и отошедшего от мира. Покаяние в содеянных и помысленных грехах, затворничество, постничество, истязание плоти - все это действительно было, но - в предшествующий период, когда «многие имения» и «села с рабами» освобождали чернецов от мирских забот. Теперь положение изменилось коренным образом. Едва возникнув, монастыри быстро становились крепостями со своим гарнизоном, с обширным хозяйством, способным обеспечить собственные нужды и еще произвести продукт на общерусский рынок. Духовные подвиги оказывались уделом отдельных старцев, поскольку само существование обители определялось теперь ее внешней активностью. Надо было думать о дальнейшем приращении земель с крестьянами, с ярмарками, солеварнями, рыбными ловами, кузнями и слободами. Нужно было разведывать и готовить к захвату новые земли, а для этого обратиться к «пути апостольскому».

В короткий срок вся территория Русского Севера вплоть до Мурманского берега «у дышущего моря-окияна» была освоена и колонизована. Огромные пространства, не знавшие княжеских тиунов, оказались под контролем русской церкви. Да, монастырские стены давали защиту от князей, бояр и баскаков. Но для крестьян, ремесленников и художников эта свобода все более оборачивалась кабалой, работной и духовной. Оберегая своих «рабов», церковь еще пуще ограждала их сознание от возможных посторонних влияний.

Преображая страну, церковь перерождалась сама. Нарастив «мышцы», она стала «церковью воинствующей», замкнувшись в своей исключительной «святости». И во имя этой святости монастыри стали использоваться как тюрьмы - и для духовных лиц, и для мирян. Наконец, в самом начале XVI века церковь зажгла костры русской инквизиции. Ее жертвами стали не только «еретики», но и такие наши гуманисты, как Максим Грек, Вассиан Патрикеев, а затем и протопоп Аввакум.

Правда, справедливости ради следует вспомнить и о другой стороне деятельности монастырей, которая имела, без преувеличения, огромное значение для русского общества. Обители служили убежищем для больных и одиноких людей, для тех, чья жизнь почему-либо не сложилась в миру, кто хотел дожить свои дни на покое, получая необходимую помощь и духовное руководство.

При Екатерине II была проведена секуляризация церковных земель и имуществ. Но за церковью сохранилось достаточно, чтобы заняться широкой благотворительностью, открывая странноприимные дома, богадельни и поддерживая существование бродячего люда, нищих и паломников.

- А как, по-вашему, обстояло дело с культурной деятельностью церкви? Современные богословы особенное внимание обращают на тот факт, что «только с принятием христианства образовался на Руси ранее не существовавший слой людей, сознательно посвятивших себя задачам культурного строительства».

А.Никитин: Действительно, в эпоху средневековья церковь задавала тон в строительстве городов и крепостей, ставя храмы как архитектурные доминанты, к которым привязывалась планировка улиц и кварталов. «Вводя» в природу храмы и монастыри, создавала архитектурный пейзаж, учила бережно относиться к окружающей среде, учила художественному созерцанию природы. Христианство несло с собой понятие истории, ибо воспитывало на предании, идущем из глубины веков. Несло уважение к предметам старины и искусства. Интерес к ним вырос из почитания реликвий - мощей святых, икон, церковной утвари. Их розыск и описание предвосхитили археологическую науку. Церковь, христианство, поманив паломничеством к святым местам, пробуждали страсть к путешествиям, желание увидеть мир.

Но можем ли мы не вспомнить и о другом? Установление светской цензуры на книги, журналы и газеты, борьба с которой составила одно из основных направлений общественной жизни России XVIII и XIX столетий, обязано церкви и ее духовной цензуре, возникшей в XV веке, а оформившейся в 80-х годах XVII века в стенах Славяно-греко-латинской академии. Задачей этого первого в России высшего учебного заведения, созданного по образцу иезуитской коллегии, было не столько «питать юношей науками», сколько готовить послушные кадры для приказного аппарата и церкви, а вместе с тем исполнять роль инквизиционного трибунала по розыску еретиков, свободомыслящих и всех опасных для православной церкви. «Блюстителю и учителям» надлежало наблюдать за разговорами в обществе, за поведением иностранцев, проживавших в России, и иноверцев, перешедших в православие, которые записывались в специальный реестр. Без разрешения академии никто не имел права держать у себя в доме иностранных книг и иностранным языкам учиться. И книги, и виновные, особенно если они упорствовали и высказывали опасные мысли, согласно «Привилегии», данной академии царем Федором Алексеевичем, подлежали сожжению на костре «безо всякого милосердия». Такое же наказание ожидало всех, кто выказывал непочтение к иконам, сомнение в их святости, тщился рассуждать о вере или намеревался перейти в другую…

- Говоря о духовной цензуре, нельзя обойти и «Прибавления» к «Духовному регламенту», куда вошло предписание исповеднику сообщать - правда, «тайно» - об открывшихся преступных намерениях - «наипаче же измену или бунт на государя или государство». Прямо указывались и последствия: «злодей» должен быть «без всякого медления пойман и заарестован». Начиная с 1720-х годов и пока существовало российское самодержавие, русский Овод не мог бы обвинить русского Монтанелли в предательстве - тот просто сослался бы на служебную инструкцию.

Сама современная церковь склонна говорить о «синодальном периоде» (1721-1917 гг.) как о времени, когда принуждена была поступаться своей религиозной совестью, будучи частью имперского аппарата.

А.Никитин: И все-таки жизнь аристократии, поместного дворянства, а затем и чиновничества уже в начале XIX века все больше ускользала из- под надзора церкви. Разрыв между мирянами и духовенством, его бытом и внутренней жизнью возрастал. В XIX веке церковь настолько внутренне отдалилась от общества, что… возбудила к себе его интерес!

С одной стороны, было чисто житейское любопытство к замкнутой, скрытой от сторонних глаз жизни духовенства, особенно «черного»; с другой - интерес к религии как к некоему феномену общемировой (и национальной) культуры. Вспомните творчество Лескова, романы и исследования Мельникова-Печерского…

Намечается и встречное течение. Ведь система подавления мысли сказывалась в первую очередь на самой церкви, выключенной из культурной и научной жизни общества. Отсюда постоянный разлад между чистым и самоотверженным личным служением, которое можно видеть на примере отдельных пастырей, и аппаратом порабощения тела и духа, который не имел ничего общего с провозглашаемыми идеями. Общая образованность, коснувшись духовенства, заставила его иными глазами взглянуть на себя, на свое место в обществе и государстве, задуматься об отношении к пастве. Интерес к истории церкви, развитие богословия, критическое отношение к преданию и необходимость действительной сверки и исправления текстов, начатых еще в XVI веке Максимом Греком, обнаружили общее поле деятельности для светских ученых и богословов.

Соревнуясь друг с другом, они разыскивали, изучали, комментировали и издавали памятники древней письменности, читали на совместных заседаниях научные рефераты, публиковали работы на страницах одних и тех же ученых изданий. Больше того. Начиная с половины XIX века черное, а в еще большей степени белое духовенство начинает сотрудничать в периодических изданиях, публикуя заметки и очерки, в которых описывает собственный быт, нужды церкви, жизнь народа на местах, а вместе с тем поднимает вопрос о необходимости церковных реформ. Священники начинают заниматься краеведением, историко-литератур- ной деятельностью, участвуют в работе земства, и в начале XX века не отказываются от обсуждения вероисповедных и богословских проблем с представителями науки, литературы и искусства.

- И еще одно встречное движение: аппарат церкви нашел возможным не только присоединиться, но даже возглавить этот диалог. Последствия «братания» интеллигенции и церкви были самые разные. Тот период дал богоискателей и богостроителей. Да и новые, «иезуитские» формы, так сказать, просвещенного мракобесия. И философствующее черносотенство. Все это особенно сказалось в революционную пору. Но появились и действительно интересные мыслители-гуманисты.

Предчувствие революции, эти гулкие подвижки в земной коре, вновь актуализировали идеалы раннего христианства - равенство, общинность, апологетику труда и мира. А политическая ситуация торопила, нажимала, требовала. И вот кто-то пытался сделать из христианства альтернативу социалистическим движениям. Кто-то, напротив, выдвигал идеи «христианского социализма». Так начинался для церкви век великих потрясений…

А.Никитин: Каков же итог нашей беседы? Да и может ли он быть подведен? Так получается, что итоги тысячелетнего бытования христианства на нашей земле весьма неоднозначны.

- Мне кажется, в какой-то степени это и есть итог - надо помнить об этой неоднозначности. Не только богословы, но и некоторые представители творческой интеллигенции склонны были «выпрямлять» историю российского православия, вычленять лишь позитивную линию. Психологически это вполне понятно. И, например, даже как-то неловко спорить с утверждениями церковных иерархов, что русское православие всегда несло исключительно миротворческую миссию. Хотя опровергнуть-то это с фактами в руках как раз нетрудно…

А.Никитин: Но, может быть, важнее другое: сказать, что в этой точке изначальная философия христианства смыкается ныне с чаяниями людей всего мира. Что христианство, пусть по-своему, отстаивало тезис, что Человек предназначен для решения каких-то более высоких задач, чем те, что ему обычно приходится решать. И осуществить свое высокое предназначение Человек может только в условиях всеобщего мира. В этом были одинаково согласны, например, и придерживающийся православных обрядов замечательный русский ученый В. И. Вернадский, создавший новую материалистическую науку о человеке и космосе, и католический священник, биолог и археолог Пьер Тейяр де Шарден.

- Пожалуй, на этом и поставим точку, или, вернее, многоточие…

Источник:comstol.info