Родовые травмы польской элиты

Однако ненависть к России польской элиты не объясняется этими факторами и потому нуждается в отдельном рассмотрении. Ненависть польской элиты тем значимей для нас, что поляк — это вывернутый наизнанку русский: чем лучше мы понимаем и чувствуем их, тем больнее ранит нас их ненависть, и тем слаще им наша боль (не только по этому поводу), — и тем важнее нам понимать ее истоки, чтобы не дать нашим кровным (во всех смыслах этого слова) врагам привить нам их смертельный комплекс неполноценности.

Навязчивые отсылки к истории не имеют отношения к этой ненависти. В разделах Польши в позапрошлые века участвовала отнюдь не только Россия. Геббельсовско-яковлевская фальсификация Катынской трагедии (исчерпывающе разоблаченная Илюхиным и Мухиным) служит лишь прикрытием для сокрытия зверского умерщвления в польских концлагерях десятков тысяч красноармейцев, а истребление жителей Польши фашистами (даже с учетом доли евреев) не идет ни в какое сравнение с трудностями социалистического периода. При этом русская Варшава развивалась значительно успешнее австрийско-еврейского Лемберга (ныне пока еще украинский Львов), и поляков (в том числе и при дворе великих князей) там было несравненно больше.

Главной ошибкой России в отношении Польши, как и некоторых других восточноевропейских стран, представляется непонимание исторически обусловленной психологии их элит, столетия не имевших надежд на реальную самостоятельность и потому вынужденных искать себе более удобного хозяина.

С одной стороны, это породило феноменальную, на грани инфантильности историческую безответственность, сравнимую лишь с безответственностью русской интеллигенции: все проблемы решит хозяин, и потому управление своей судьбой сводится к поиску более выгодного хозяина и к наиболее умелому и своевременному предательству хозяина, ставшего относительно менее выгодным.

С другой стороны, эта исторически обусловленная позиция порождает глубинную рабскую психологию, в принципе не совместимую с русской культурой, органически основанной на равенстве (перед богом, высшим судом, светлым будущем или «всем прогрессивным человечеством» — это уже детали).

Между тем рабы в принципе не понимают равного к себе отношения. Если их давить, грабить, резать, продавать в рабство, открыто и откровенно не считать за людей, — они с восторгом и упоением будут лизать бьющую их хозяйскую руку, видя в ней источник не только своего материального процветания, но и божественной благодати. Это касается далеко не только поляков (никогда не забуду, как благоговели даже молодые эстонцы перед простым и симпатичным немецким парнем, — потомком владевших ими остзейских баронов), но у поляков наиболее парадоксально сочетается с подчеркиваемым «гонором» и «шляхетским духом». Каким именно образом виртуозно культивируемое шляхетство выродилось в самое подлое холопство, — вопрос к историкам и психологам, а мы констатируем факт, очевидный при прочтении почти любой польской газеты.

Русофобия польской элиты, тем не менее, замешана не только на непонимании отношения в себе как к равным (трактуемое рабом как проявление слабости со стороны хозяина и наглости — со стороны всех остальных), но и на жгучей исторической зависти.

Эта зависть имеет все основания, ибо в пору своего расцвета Речь Посполитая была не просто мощнее, но и развитее, культурнее Московской Руси. Объединяя мощные Литву (известную сегодня как Белоруссия; нынешние литовцы именовались тогда жмудью) и Польшу, Речь Посполитая была Евророссией в прямом смысле этого слова. И, если бы ее развитие шло нормально, все ныне российские пространства — и Поволжье, и Урал, и Сибирь — со всеми их неописуемыми богатствами принадлежали бы Польше.

Представитель польской элиты, сознавая эту реальную историческую перспективу, разумеется, скорбит по ней, — причем скорбь его становится нестерпимой от понимания того, что Польша сама лишила себя этой перспективы. Сначала правом veto, парализовавшим шляхту разгулом демократии (при котором один-единственный шляхтич мог блокировать всю государственную политику), а затем мелочными интригами королей (достаточно вспомнить, как в Смутное время Сигизмунд из ревности почти год не пускал своего сына Владислава на московский престол, что обернулось фатальным промедлением с его захватом).

Непосредственной причиной исторического поражения Речи Посполитой стала гремучая смесь мелочности, спеси и алчности ее элиты, — и нынешняя польская элита, не в силах признать это, вымещает свое разочарование в себе самой (ибо ее качества, обусловленные культурой, в целом остались неизменными) на историческом победителе — России — при малейшем ослаблении последнего.

Россия, пока мы существуем, является наглядной и нестерпимой иллюстрацией ничтожества польского политического класса, очевидной и, более того, интересной во всем мире лишь нам двоим, — и ненависть к нам является для польской элиты еще и стремлением уничтожить единственного свидетеля даже не своего злодеяния, а еще хуже — своей патологической глупости.

При этом польской элите свойственно исключительно сильное национальное чувство — настолько сильное и всепоглощающее, что для его реализации не нужны никакой Гитлер и национал-социализм. Нетерпимость к другим национальностям (искренняя гордость нынешних ее представителей за этнически однородный состав Польши, население которой на 98% является поляками и в которой «окончательно решены», наконец, и еврейский, и украинский, и русский, и все иные «вопросы», даже не шокирует, а пугает) естественным образом выражается в страхе и ненависти по отношению к тем, кто обладает чувством собственного достоинства и не приемлет унижения, — а это именно представители России.

Важным фактором польской политической культуры является католицизм; строго говоря, это едва ли не главное ее отличие от российской. Католицизм отличается от православия жесткой централизованностью и культом подчинения авторитету. Даже самые ярые критики РПЦ не могут себе вообразить ничего подобного доктрине непогрешимости Папы; точно так же невообразима в католическом мире вполне обыденная для нас ситуация, когда священник, не согласившись с тем или иным поступком Патриарха, спокойно и невозбранно перестает возносить ему хвалу.

Основанное на свободе глубинного личностного выбора, православие при всех своих организационных (и не только) проблемах неизмеримо более свободно и демократично, чем католицизм. Именно в этом заключается внутренняя причина их конфликта, освобожденная от исторических и политических наслоений.

Поэтому носитель русской культуры легко может стать поляком по духу: для этого ему достаточно отказаться от утомительной свободы (пусть даже и сугубо внутренней) и отдаться во власть внешнего авторитета, согласившись на уютное и успокоительное, но духовное рабство. Обратный же путь — из лона польской католической культуры в русскую — тоже возможен, что показывают многие исторические и житейские примеры, но значительно более сложен, ибо требует колоссальной внутренней работы личности по освобождению от рабства и принятию на себя действительно тяжкого груза свободы: груза ответственности за принимаемые решения.

И вот на эту глубокую (очерченную здесь весьма бегло) культурную базу противоречий русской и польской политических культур органично накладывается меркантильный интерес.

То, что Польша стала наиболее успешной страной Восточной Европы, не означает, что она избежала социально-экономической катастрофы, возвышенно именуемой «евроинтеграцией». Как и везде, корпорации «старой Европы» скупили нужные им производства и закрыли все, способные создать хоть какую-то конкуренцию им или просто не нужные. Результат — миллионы людей, лишенные места в жизни и уехавшие гастарбайтерами в Западную Европу. В жизнь, в том числе и политическую, уже вошло первое поколение «евродетей», воспитанных бабушками и дедушками (так как родителям пришлось бежать от реформ на заработки), — со всеми органическими пороками такого воспитания вроде агрессивного инфантилизма. Польский экономический «успех», которым так гордится политическая «элита», носит статистический характер и основан на нищете, грязи, ржавых крышах, брошенных домах и полиции, охраняющей международные конференции от попрошаек даже на являющихся гордостью Польши курортах вроде Крыницы-Здруй.

Польская элита четко ощущает, если и не сознает, что в рамках Евросоюза Польша обречена быть не более чем одним из многих мест гарантированного извлечения прибыли корпорациями «старой Европы» — бедным и не имеющим авторитета. Путь к деньгам и влиянию требует конфликта — и в этом отношении современная Польша является уже не средневековой Евророссией, а Европалестиной.

В данной своей роли польское руководство, как и прибалтийское, прилагает все усилия для раздувания русофобии: европейские страх и ненависть к России автоматически повышает его значение и доходы.

При этом все, что мешает раздувать русофобию, попросту игнорируется, — как, например, решение Европейского суда по правам человека аж 2012 года, не нашедшего никаких доказательств участия советских властей в катынском расстреле. Игнорирование же реальности закономерно ведет польскую «элиту» к невменяемости и одичанию, о глубине которого свидетельствуют и цитирование высокой оценки Пилсудским Варшавского восстания (произошедшего после его смерти), и гордость Министра иностранных дел за переговоры с руководством несуществующего государства Сант-Эскобар, и в целом повседневная деятельность сменяющих друг друга польских правительств.

Рекорд русофобской лжи поставил Министр обороны Польши Мацеревич (которого сами поляки зовут «министром войны с Россией»), заявившим при встрече американских танков: «Когда я смотрю на польские и американские знамена, я думаю о сотнях тысяч (!) польских солдат, которые погибли (!!) в 40-х и 50-х (!!) годах в боях, защищая Родину от советской агрессии (!!!)». Это было сказано совершенно всерьез — и не вызвало ни у кого никакого недоумения. Поляки, похоже, вообще не заметили в словах своего министра ничего странного. Поэтому нет сомнения, что его рекорд скоро будет побит: «окно Овертона» надо расширять постоянно.

Стратегическим успехом Польши стала заинтересованность США в подрыве Евросоюза, чтобы не допустить его превращения в глобального конкурента. Став американской «пятой колонной» в Евросоюзе, польская «элита» нашла себе эффективного покровителя и заняла позицию не столько 28-го члена Евросоюза, сколько 51-го штата США, последовательно (вместе с другими малыми странами, привыкшими жить на чужой счет) реализуя стратегические интересы последних по нейтрализации реальных европейских интересов.

Ради связанных с этим выгод польская элита спокойно продает даже свой кровный национальный интерес, — например, всеми силами способствуя приходу к власти на Украине и затем поддерживая откровенных нацистов, — наследников бандеровцев, зверски истребивших около 200 тысяч поляков в ходе организованного ими геноцида (из примерно миллиона людей, уничтоженных бандеровцами).

С таким политическим классом, искренне гордящимся своей местечковой ограниченностью и превратившим в смысл своего существования животную ненависть к единственному рынку, для которого его продукция еще представляет хоть какую-то ценность, Польша уже никогда не родит ни Станислава Лема, ни Станислава Ежи Леца. Впрочем, она может истово и неукротимо гордиться тем, что Россия легко готова подарить ей другого Станислава, — Белковского…